Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
Как только хозяин пустился в рассуждения, сестры покинули кухню, возмущенно качая головами и даже не заметив, насколько поэтична его речь. Они были глухи ко всему, что шло вразрез с правилами хорошего тона.
Мужчины сидели за столом вдвоем, на первый взгляд они понимали друг друга, и все же оставалось какое-то досадное разногласие.
– Ну, что я скажу, – начал Виктор, – эти вещи мне известны. Там, где я служил, тоже такое бывало. Но то, о чем вы говорите… в общем, у нас таких называли «голубыми». Если узнавали, что кто-то «голубой», его тут же перебрасывали на восток, на фронт. Скорее всего, мало кто из них вернулся с войны, вот что я хочу сказать. Их ненавидели, особенно младшие офицеры. Сразу пускали в расход, делали из них пушечное мясо, если эта склонность выходила наружу. И знаете, честно говоря, должен сказать, все они были жалкими неудачниками. С ними боялись дружить. Никто не хотел, чтобы о нем подумали, будто он тоже из таких. Все «голубые» оказывались в одиночестве. Ничего хорошего, должен сказать, ну, в том, как с ними обращались. Но, наверное, это было необходимо ради морального облика солдат.
Они задумчиво сидели напротив друг друга. Им было неловко находиться рядом и говорить на эту тему. Оба чувствовали себя неуютно.
– И фройляйн Цвиттау была из таких? – спросил Панкрац. – Не могу представить.
Виктор испытующе взглянул на Панкраца. Помочь ли ему разобраться в щекотливом вопросе и не ходить вокруг да около? Виктор работает на хозяина, а умный работник никогда не покажет, что умнее хозяина. Ладно, попробуем на примере.
– В краях, где я вырос, был большой замок. Он принадлежал графине фон Шнак, которой было, наверное, около сорока, когда она затеяла свадьбу. Она никогда не была замужем – старая дева, в общем, – и вот собралась за молодого торговца. Он, кажется, был моложе ее лет на пять, жил в Варшаве и в наши края приезжал по делам: закупал с размахом сельскохозяйственные продукты – зерно, свеклу, картошку, вагонами, – так, наверное, графиня с ним и познакомилась. Как бы то ни было, после первой брачной ночи в замке торговец исчез. Даже утра не дождался. И не вернулся. У него был хороший знакомый, которого знал и я. Торговец ему рассказал, в чем причина исчезновения. Выяснилось, что графиня была «огурчиком». Так у нас называли женщин, которые и не женщины, и не мужчины. Мне тогда было лет двенадцать, и я не очень-то интересовался, почему «огурчик», но потом разобрался. На самом деле графиня была настоящей женщиной. Без вопросов. Но когда она возбудилась в постели – недавно закончился свадебный пир, и нельзя забывать про фантазии молодой невесты, рядом с которой в постели лежал молодой мужчина, – у нее на лобке появилась выпуклость вроде пениса. Муж испугался и смылся. Графиня была гермафродитом. Это слово придумали древние греки. Так по-научному называют таких людей, а по-простому – «огурчик». Гермафродитом, или «огурчиком», должно быть, была и фройляйн Цвиттау. «Голубые» тут ни при чем. То, что девочка потрогала тогда в кустах, где фройляйн Цвиттау расстелила одеяло, было ни мужским, ни женским. Чем-то средним.
Лицо хозяина усадьбы, пока он слушал рассуждения Виктора об отклонениях в человеческой природе, постепенно расслабилось и перестало выражать какие-либо чувства. Собственно, он больше не хотел ничего слушать. Жизнь показалась ему пропастью, и заглядывать в нее грех. Если есть такие вещи, если Творец их допускает и даже сам создает, то, видимо, необходимо избегать таких вещей, избегать даже знания о них, чтобы сохранить веру. Не слушать будет самым убедительным и достойным свидетельством веры. И все равно слушал.
Пока Виктор говорил, хозяин ощутил, как пугающе пошатнулась его вера. Глубокое убеждение, что можно противостоять всем людским порокам, если вера достаточно сильна – оно воодушевляло его, когда он делился с Виктором опытом, – вдруг пропало, когда Панкрац понял, что у работника другой опыт. Хозяин зациклился на противоречии. Обилие противоположностей парализовало его, лишило возможности думать и действовать, он даже захотел умереть, чтобы больше не мучиться в жизни, полной противоречий, которые, по-видимому, бесконечны и так и останутся непонятными.
– И это не из-за «Контергана»? – спросил он слабым голосом, в котором еще слышалась искра надежды, покинувшей его самого.
– Нет, «Контерган» ни при чем.
Виктор понял, что не стоило говорить так откровенно. Нужно было притвориться дураком. Что проку знать и рассказывать такое, если все равно ничего не изменить? Меньше знаешь, крепче спишь. Только умники задирают нос и болтают обо всем подряд. Но он не удержался. Теперь не взять слова назад. Теперь надо улизнуть.
– Ладно, хозяин, пойду работать. Вашей жене понадобится много лука и картошки, если погода до выходных будет хорошая. А в двенадцать передавали хорошую.
И он ушел.
Хозяин усадьбы остался один за кухонным столом. Один в пустой кухне. Он чувствовал себя одиноким и опустошенным. Он был ничто, и его окружало ничто, словно дыхание ветра, который несет в пустую вселенную, – так думал он. Кухня казалась ему слишком тесной для этого Ничто. Его тянуло в черную бесконечность, во вселенную. Во всяком случае, он так представлял себе полет во вселенной, бесконечность и одиночество… пусть и за кухонным столом.
Ногтем указательного пальца левой руки Панкрац попытался вычистить черноту из-под ногтя большого пальца правой. Поменял руки. Чернота не поддавалась. Он упорно ковырял рубец над ороговевшим ногтем. Поднял голову и уставился в окно невидящим взглядом. За окном виднелись сочные свечки каштана у дома, но он смотрел сквозь них. Был май, и все начиналось сначала. С полуоткрытым ртом хозяин напоминал добродушного идиота, но мысли его витали далеко от низменных проявлений бытия, приближаясь к порогу, за которым ничего нет. Однако Панкрац не перешагнул этот порог. Его духовное видение поднялось над реальностью и исполнилось драматических чувств. Оно было устремлено в рай, но голова оставалась вялой и тяжелой, продолжая существовать здесь и сейчас.
Когда боль в позвоночнике вернула хозяина к действительности и его грустный взгляд прояснился, когда полуоткрытый рот закрылся и чернота под ногтями перестала быть существенной, Панкрац обрадовался, что не перешел границу. С болью в спине он мог разобраться. С последними взаимосвязями бытия – нет.
Он встал и подошел к телефону. Набрал номер друга, доктора Пачи-младшего.
– Это ты? – спросил Панкрац. – Ага. Хорошо. Послушай: я готов. Согласен на операцию. Сообщи мне, когда в больнице будет место. Любое время.
☨
Виктор резко опустил полевой бинокль и засунул
