Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
Постепенно он успокоился и понял, как бессмысленна тревога. Все дело в бинокле. Из-за бинокля показалось, что сосед смотрел ему прямо в глаза. Виктор глубоко вздохнул и принялся размышлять: «Он не мог меня видеть, да нет, не видел он меня. Этот огромный старый португалец просто озирался, проверял, не смотрит ли кто на него. Уф-ф». Виктор поднес бинокль к глазам и поискал просвет между листьями и ветвями. Он увидел жившего на стариковском выделе крестьянина, который лежал животом на поленнице, сложенной вдоль забора. Увидел, приободрившись, что взгляд старика прикован к зрелищу, которое раньше принадлежало только Виктору: обнаженной госпоже Майнрад и ее черному кустику на высоте глаз старого поэта. Сквозь грязное, мутное стекло садового домика в бинокль было видно, как она танцует на кухонном столе: на голове фуражка вермахта с орлом на тулье, длинные шелковые чулки на резинке натянуты на бедра. Больше на ней ничего не было: нагота и никакой ложной стыдливости. А перед черным треугольником болтался на длинной цепочке рунический крест с обломанными краями, висевший на шее.
«Больше ничего не разглядеть», – подумал Виктор. Все расплывается, окно старое, давно не мыли. Но то, чего не видят глаза, дорисует воображение. Старый писака сидел, откинувшись в кресле, – виден был только затылок – и буравил взглядом половые органы госпожи Майнрад, ему-то мутное стекло не мешало. Легкий дым струился с кончика сигареты «Цубан», тонким туманом окутывал помещение и вился вокруг курчавых волос. Писатель прославился рассказами о животном и растительном мире, на них и разбогател. О человеческой плоти ему рассказывала Майнрад, подавая на стол свое уже немолодое, но все еще упругое и белое тело. Уединяясь с ней в садовом домике, он не замечал посторонних взглядов. А эти посторонние смотрели вместе с ним и смотрели на него, увлеченного зрелищем. Вот только ему разрешалось прикасаться к тому, на что другим можно было лишь смотреть. Послевоенный табель о рангах.
Виктор снова выудил свой орган из ширинки и продолжил тереть его, зажав в кольцо между большим, указательным и средним пальцами, но желание пропало. «Еще один зритель! Такую тайну делить нельзя. Я не могу!» Он словно увидел себя со стороны. Ему стало стыдно, перед другим зрителем и перед собой. «Ему лучше, – подумал Виктор, – не знает, что он не один и что его видят. Как я раньше. Остается только позавидовать». Пенис опал в руке, бинокль опустился, Виктор смотрел на пожарище своей жизни.
Ему уже под шестьдесят. Плоть по-прежнему жаждет плоти, в которой есть отверстие. Однако уже давно единственным отверстием в плоти остается для него собственный кулак. Десять лет госпожа Кольраб дарила ему тепло, утешение и свое тело. Правительство положило конец послевоенной войне – распрям между беженцами и местными. В бывших лагерях, где раньше жили люди, которым некуда было идти и которые потом уехали в Палестину или Америку, и в недавно построенных поселках разместили немцев, высланных русскими и чехами обратно в Германию. Госпожа Кольраб уехала туда. Она хотела, чтобы Виктор поехал с ней, но он воспротивился. Виктор ворчал: «Я привык жить здесь. Что я забыл в Вальдкрайбурге или Гартенберге? В моем возрасте не переезжают, – попробовал он воззвать к жалости. – Ты тоже уже немолода. Поздно начинать все сначала. Здесь я хорошо лажу с людьми. Здесь со мной считаются, я не просто работник».
В усадьбе на озере Виктор стал незаменимым. Он выполнял все работы, и это грозило свести на нет разделение обязанностей на мужские и женские. С ним не просто считались – он сделался правой рукой.
Герта в последнее время стала очень рассеянной. Ее уже нельзя было оставлять на хозяйстве, но и найти помощницу по кухне не получалось. Почти все девушки шли работать на фабрики и заводы. Виктор начал помогать на кухне, делал работу, которую раньше выполняли женщины, в городах всё чаще стали делать итальянцы и греки, а скоро будут выполнять турки и представители еще каких-то неведомых национальностей, с которыми пятнадцать лет назад сталкивались только на войне, но не в повседневной жизни и уж никак не в собственной стране.
Виктор стал первым иностранцем в усадьбе и, так как работал хорошо, единственным на многие годы. Он мог улучить время и провести его за кустом бузины, скрючившись, как животное. Никто не следил за ним, чтобы нагрузить работой. Никто не спрашивал по вечерам, чем он целый день занимался. Три раза в день он садился за стол, три раза в день подавали ему еду и убирали за ним посуду. По вечерам ложился в чистую постель, которую жена хозяина меняла каждые восемь дней. Получал карманные деньги, которых хватало на самое необходимое (пиво, шнапс и шоколадный батончик через день), на обувь, которую он сам чистил каждую субботу, и на покупку новых штанов и рубашки раз в год. Ежемесячную пенсию в 350 марок, которую он получал как вынужденный переселенец и бывший уполномоченный Дрезденского банка, он клал на депозит – эти деньги ему понадобятся, если черный день снова наступит.
Все это он по пунктам перечислил госпоже Кольраб, когда она покидала его и пыталась убедить поехать с ней.
– А я? – спросила она. – А я? Я имею какое-то значение?
Он не обратил на это внимания, не услышал боли в ее вопросе. Госпожа Кольраб входила в счет, но он не знал ее ценности, поэтому не включил в перечень. Он не мог ей ответить. Не чувствовал, что важно госпоже Кольраб, поскольку думал лишь о важном для него. Он пропустил вопрос мимо ушей, не подумав, что он имеет к нему отношение. Не понял, что она имеет в виду.
Теперь этот вопрос запутывал его мысли. Гирлянды тоски глумились над чувствами. Скукожившись в жалкий комок под кустом бузины, он все понимал, но уже не мог исправить.
Раньше бинокль был нужен ему для слежки за русскими, которые могли стрелять из фаланги напротив. «Такой насыщенной жизнью, как на войне, я никогда не жил, ни до, ни после». Смерть
