Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
в интернат для мальчиков,
в католическое учреждение,
в храм молитвы,
в болтающееся кадило,
в монашескую ловушку,
в бараний хлев высокой духовности с вонючей плотью… – это та мощная защита, которую я чувствую, беседуя с тетками. По ней я скучаю.
Но в целом, когда каникулы заканчиваются и я возвращаюсь, меня полностью поглощает учеба. Я занимаюсь так усердно, что уже не провалюсь и закончу через три года гимназию. Учеба и игра на сцене спасают меня, делая кротким, когда по непонятным причинам во мне рождается беспокойство, злость или агрессия. Игра со словом и персонажами, в которых я превращаюсь, помогает мне не стать убийцей.
Больше ничего и не нужно, в большем нет необходимости. В одну реку жизни не войти дважды. Теперь я это знаю.
☨
Виктор уже двадцать первый год работал в усадьбе на озере и не хотел уезжать. Он это понимал. Ему не хватало стимула. Несколько дней назад, обрывая картофельные ростки в обществе кота и размышляя о кончине фройляйн Цвиттау, Виктор осознал, что и ему недолго осталось. Может, было бы разумно еще раз собраться с силами и начать все сначала на новом месте, преодоление трудностей заставит забыть о самокопании. Однако он тут же отверг эту идею. Даже в мыслях не хотел допускать каких-либо изменений.
Он вяло сидел в кресле, которое ему отдал хозяин, чтобы освободить в музыкальной комнате место для нового, более удобного, и в нем еще самозабвеннее погружаться в музыку с многочисленных пластинок. Виктор вяло сидел в кресле, и мысли его текли вяло. Его все устраивало. Он не хотел суетиться или форсировать события. Здесь было его место, и здесь он хотел остаться.
Закон не гарантировал ему жизнь в усадьбе на озере до смерти, но он не раз убеждался, что у хозяина не было в обычае выставлять за дверь долго прослуживших работников, когда с возрастом они слабели и уже не могли работать. Старая Мара и Старый Зепп умерли в усадьбе и со всеми почестями были похоронены на кладбище в Кирхгрубе за счет хозяина в могиле для слуг. Их имена были увековечены в камне и железе.
С Валентином, который годом ранее перешагнул семидесятипятилетний рубеж, все пошло бы тем же чередом, если бы он не захотел непременно провести остаток жизни на родине. В один прекрасный день, после долгих колебаний и неоднократного откладывания разговора, Валентин, выполнив всю работу в кухне, явился к хозяину и попросил разрешения поговорить. Исполненный чувства вины, он, упрекая себя, кое-как выразил благодарность, прежде чем незатейливо перейти к делу: «Хочу, когда умру, лежать на кладбище, где похоронены мои предки, но не хочу, чтобы мое тело пришлось перевозить в Оберпфальц, это недешево. Я долго боролся с собой и решил дожить век в доме покойных родителей. Там моя сестра. Она позаботится обо мне».
Переубедить его не удалось. Он собрал вещи и утром в понедельник сел в автобус до города, а оттуда уехал поездом в далекий Оберпфальц.
К усадьбе вела широкая лестница, которая, как большая ладонь, поднимала гостей к дверям и, когда они уезжали, осторожно опускала на улицу, пробуждая желание вернуться. Собравшись на лестнице, все смотрели, как хозяин со слезами на глазах вручал Валентину конверт. Все по очереди смущенно пожимали Валентину руку; прикасаться друг к другу было не принято, разве что при расставании навсегда, и поэтому непривычно. Виктор донес небольшую холщовую сумку до двери автобуса и дрожащим голосом пробормотал:
– Пропускай по вечерам рюмочку, тогда проживешь еще пару лет.
Валентин сел в автобус и ни разу не обернулся. Провожающие еще какое-то время махали вслед (одни думали о боли расставания, другие – о дальних странствиях), потом молча, погрузившись в мысли, разошлись и вернулись к работе. Виктор понял, что его уже не прогонят.
Уйти из жизни, как фройляйн Цвиттау, его точно не привлекало, в этом он был уверен. А если все же случится что-то непредвиденное? Тогда и ему не останется иного выхода, кроме того, который выбрала фальшивая фройляйн. Вот только топиться Виктор не хотел. Вода его пугала. Он поехал бы в город на автобусе, встал бы на рельсы за окраиной, где поезд мчится вниз по крутому склону и прибавляет скорость. Он встал бы на гравий и мужественно встретил смерть. Из всех придуманных вариантов этот казался ему самым достойным.
И самым чистым?
Он отбросил эту мысль. Чего доброго, она еще удержала бы его. Бесполезно угнетать себя подобными измышлениями. Самоубийство он рассматривал как последний, крайне неприятный выход. А крайности случаются редко, а может, правильнее было бы сказать, никогда, поэтому он перестал ломать себе голову.
За двадцать один год Виктор научился всему, что позволяло местным воспринимать его как обжившегося негра среди белых, – всему, кроме диалекта. По внешнему виду он стал в Зеедорфе своим, но по речи оставался чужаком. Стремясь компенсировать этот недостаток, он усердно и скрупулезно накапливал знания и вскоре стал самым информированным жителем деревни. В то время люди еще не располагали деньгами, они отправляли открытки, а не письма, которые стоили вдвое дороже. Денежная реформа уничтожила старую валюту, и новая, казалось бы, всех уравняла: люди получили по сорок марок, не больше и не меньше.
Хорошие деньги. Настоящий стартовый капитал. Однако все равно нужно было экономить. Тут ничего не поделаешь. По этой причине и отправляли открытки вместо писем. Так Виктор и добывал информацию. «Нельзя читать чужие письма!» – кричала детвора, когда он опустошал почтовый ящик. «Сейчас по шее надаю», – отвечал Виктор, а потом с полным мешком писем и открыток исчезал в здании почты, чтобы спокойно предаться нелегальному чтению. Голубка стояла наверху у входа и вела умные беседы с каким-нибудь титулованным постояльцем вроде жены тайного советника или доктора технических наук. Так что у Виктора было достаточно времени на изучение
