Бестеневая лампа - Иван Панкратов
— Тяжелая у тебя работа, — сказала она, облизнув губы. — Береги себя.
Скрип двери в ординаторскую, шуршание шагов по лестнице, металлический хлопок входной двери. Платонов потянулся, встал, скинул хирургическую рубашку, налил себе противной теплой воды из чайника, выпил. Посмотрел в зеркало над раковиной.
Какой-то усталый, небритый и хмурый мужик взглянул на него в ответ.
— Что ты там в ЗАГСе говорил? «Это же не может быть навсегда?»
Мужик в зеркале пожал плечами.
— Говорил-говорил. И каждый день своей жизни ты пытался сомневаться, пытался оспорить это «навсегда». Пытался бороться с обстоятельствами. А помнишь, как мы в школе подчеркивали в предложении обстоятельство? Точка-тире-точка. И ты начал жить так же. Жена — баба — жена. Потому что обстоятельства…
Мужик в зеркале кивнул, соглашаясь.
— Тяжелая у тебя работа. Впрочем, не только работа.
Он открыл воду и жадно умылся ледяной водой. Лицо, шея, грудь. Постоял с закрытыми глазами, почувствовал, как капли текут по телу, охлаждая и щекоча одновременно. Протянул руку в сторону полотенца, безошибочно ухватил, приложил к лицу…
Спать расхотелось окончательно. Ворох мыслей разрывал ему голову; он присел на диван — туда, где все это время сидела Инна, и почувствовал под рукой какой-то шарик. Это оказалась маленькая золотая серьга без застежки. Пошарив немного ладонью, Платонов нашел и застежку, навинтил.
Они все у него что-то забывали или теряли. Помаду, серьги, ключи, заколки, телефоны. Диван обладал каким-то природным магнетизмом, заставляя ронять на себя все эти вещи — словно хотел, чтобы Платонов помнил о своих женщинах и после их ухода.
Но он и так помнил. Андрею он, конечно же, соврал о том, что забывает некоторых их них — это невозможно забыть. Об этом можно просто не вспоминать, чему он благополучно научился за последние годы. С каждой новой женщиной он закрывал дверь в прошлое — такую герметичную, тяжелую, с большим колесом на ней, как в подводных лодках (именно так он это себе представлял); закрывал тщательно, закручивал до боли в ладонях. Они порой продолжали стучать оттуда, из отсеков памяти — и он оглядывался на секунду, чтобы вспомнить лицо, голос. Но впереди были другие, кто пока не знал, что и перед ними спустя некоторое время закроется глухая толстая дверь…
Он поймал себя на том, что поглаживает шрам на правом предплечье. Ровная линия, на ней до сих пор видны поперечные следы от лигатур. Швы Виктор снял себе сам, левой рукой, закрывшись в перевязочной; медсестра предложила помощь, но он категорическим жестом отправил ее в коридор. И только потом понял, что она, конечно же, догадается — по набору инструментов. Первое время он стеснялся рубца, заклеивая его пластырем, потому что производил впечатление человека после неудачного суицида. Примерно недели через три это, по сути глупое, ощущение прошло, он перестал прятать шрам — и вдруг понял, что его никто не спрашивает. Ни о чем. Ни начальник, ни медсестры, ни кто-либо еще.
Потому что это, как оказалось, перестало быть тайной в первый же день. И когда он это узнал, то сразу успокоился и больше об этом и не вспоминал.
А вот сейчас вспомнил…
12
Это случилось почти пять лет назад.
Платонов сидел в предбаннике приемного отделения, смотрел на большую елку в углу и слушал бубнящий и очень плохо показывающий телевизор. Рядом с ним на мягких дерматиновых диванчиках расположились дежурный врач Дима Ерохин, медсестра Катя и водитель «санитарки» Сергей Павлович, которого все звали просто Палыч. Скоро должен был случиться Новый год, а им всем довелось стоять в наряде.
Постоянная рябь на экране раздражала; Дима встал, подошел к нише с телевизором, пошевелил, не отпуская, антенну. На пару секунд стало лучше, Палыч встрепенулся и сказал:
— Вот так и держи.
Ерохин показал ему кукиш, вздохнул, вынул из кармана телефон, посмотрел время.
— Двадцать один сорок. Где эти уроды?
Уродами он называл тех, кто еще в одиннадцать утра собрался выслать к ним машину с пациентом и до сих пор этого не сделал, хотя между госпиталями было не больше восьмидесяти километров. Снег не выпадал давно, поэтому непогоду в причину возможного опоздания записать было нельзя.
— Их дежурный офицер позвонил примерно три часа назад — долго не могли найти исправную машину, — ответила ему Катя. — Сказал, что вот-вот, и поедут.
— Не машину они не могли найти, а трезвого водителя, — усмехнулся Палыч. Собственного говоря, это понимали все, но надеялись, как всегда, на лучшее. — Если бы они сразу в одиннадцать такси заказали — приехали бы давно.
— Ну это тысячи три, — пожал плечами Платонов. — Хотя в Новый год можно и больше отдать, чтоб от проблемы избавиться. Скинулись бы там всей дежурной сменой.
— Я бы сейчас и пять отдала, только бы они завтра приехали, — поправила волосы Катя и посмотрела на Ерохина. Виктор сделал вид, что не заметил, но понимал, что Новый год они собирались встречать в кабинете у Димы, и пациент в полночь оптимизма им не добавлял.
«Я бы больше отдал, — подумал Платонов, — только бы Лариса передумала приезжать».
До нового года оставалось чуть больше двух часов; примерно через час должна была приехать Лариса, чтобы провести у него несколько часов. По ее словам, они давно не отмечали Новый год вдвоем, отдавая должное визитам к родственникам. По мнению Платонова, приехать она хотела совсем с другой целью.
Дежурил он на Новый год впервые. Раньше ему выпадали и тридцатое декабря, и первое января, но вот сама праздничная ночь — никогда. И Платонов был уверен, что едет она сюда не с праздником его поздравлять, а проверять, с кем он тут дежурит, и нет ли рядом с ним каких-то баб. Сомневаться в этом, учитывая параноидальную ревность жены, не приходилось.
Откуда-то с улицы донесся приглушенный гудок автомобиля, грохнули ворота, приводимые в действие подмерзшим мотором.
— Началось, — разочарованно протянула Катя, встала с диванчика и пошла за компьютер. Ей предстояло заняться оформлением истории болезни, но мысленно она уже брала в руку фужер с шампанским, сидя в кабинете дежурного врача, и это ее сильно угнетало. Дама она была одинокая, как сейчас принято говорить, «в поиске», и любую возможность произвести впечатление на мужчину старалась использовать на всю катушку. Платонов полчаса назад заметил у нее под столом в регистратуре туфли на высоком каблуке, а когда она смотрела телевизор, закинув ногу на ногу, стало понятно, что она в чулках. Вряд ли она пришла в них из дома, учитывая почти тридцатиградусный мороз — и оставалось только догадываться, какую суперпрограмму Катя подготовила для Ерохина.
В приемное вошел майор с портфелем. Он явно устал от этой, хоть и не дальней, но утомительной поездки; лицо его выражало ужасное неудовольствие происходящим.
— Патруль не спит? — спросил он у Платонова.
— Да вроде рано. Они ж тоже люди, ждут, когда полночь наступит.
— Вот именно, — пробурчал майор. — Люди. А мы, блин, как крепостные. Из-за стола буквально подняли — езжай, мол, Баранов, доверяем тебе судьбу человека. Обратно не успею до нового года.
Честно говоря, Платонова абсолютно не интересовало душевное состояние сопровождающего. Он отправил двух парней из патруля вынести носилки из прибывшей машины, а сам принялся изучать переводные документы.
Собственно говоря, он знал о пациенте много ещё с момента первого звонка. Фамилия, звание, диагноз, проведённые мероприятия — ничего особенного, кроме того, что всё происходило за два часа до боя курантов.
Суеверная мысль «Как новый год встретишь, так его и проведешь» не давала покоя всей дежурной смене. Встретить новый год у операционного стола было не самой лучшей затеей, несмотря на кажущуюся романтичность. Можно, конечно, в дальнейшем использовать этот аргумент в разговорах «о тяготах и лишениях военной службы», можно будет выторговать себе лет пять без дежурств в новогодние каникулы — но сейчас надо было слегка повысить темп, чтобы постараться успеть до полуночи.
Носилки внесли, поставили на каталку. Катя подошла с историей болезни, принялась задавать вопросы. Пациент бодро отвечал и не выглядел человеком, которому в ближайший
