Экспресс-36 - Борис Сандлер
Четырнадцатая мистерия: дом окнами на луга
В глубине двора, окруженного с трех сторон высокой каменной оградой, стояло старое белое здание с красной жестяной крышей — начальная школа № 11, где я проучился четыре года.
Школа находилась, можно сказать, на самой окраине города. Своей задней, глухой стеной она была обращена к меховой фабрике, улицам и переулкам, а фасадом с огромными светлыми окнами мечтательно смотрела на просторный ковер лугов. Один край этого роскошного ковра упирался в ворота школьного двора, а другой — закатывался далеко-далеко, за горизонт, туда, где начинается другой мир, не дававший нам покоя во время уроков, звавший к себе таинственными далями, за которыми скрывалось наше будущее.
Говорят, в былые времена жил в этом особняке богач по фамилии Липкис. Если приходил к нему нищий и просил милостыню, он давал обычно аж два лея. «Ай, реб Липкис, — сказал ему как-то проситель, — ваш сын всегда дает мне четыре лея, а вы, такой магнат, такой миллионщик…» — «У моего сына, — перебил его Липкис, — есть богатый папа. А я… Я — круглый сирота».
Семь ступенек, как семь точильных брусков, уже протертых посередине от многолетнего по ним хождения, вели к высокой тяжелой двери, выкрашенной в темно-красный цвет. Каждый год дверь обязательно перекрашивали заново — и она становилась еще толще и еще тяжелее. Если краску с нее соскребать слой за слоем, можно точно установить, сколько поколений учеников переступали порог нашей школы. Но переступить его было не так-то просто.
На узком каменном крыльце, у самой входной двери, стояла на страже тетя Оля — главная среди всех школьных уборщиц. Прежде чем пройти внутрь, каждый обязан был вывернуть перед тетей Олей ногу, как лошадь выворачивает ее перед кузнецом, и показать подошву ботинок. По утрам перед входной дверью выстраивалась длинная очередь учеников: они толкались, пихались, цеплялись друг к другу, задирали ноги и ждали приговор тети Оли — «хорошо» или «плохо». Если «хорошо» — проходи в школу, если «плохо» — заворачивай к жестяному корыту с водой, стоящему под крыльцом, и отмывай ботинки на «хорошо», чтоб как новенькие сверкали. Шустряки, пытавшиеся перехитрить тетю Олю и, улучив момент, прошмыгнуть в дверь без досмотра, получали в спину хлесткий удар веником, который она никогда не выпускала из рук — как часовой винтовку.
Тетя Оля была не только главной уборщицей, но и выполняла в школе функцию часов. Если в одной руке она держала веник, то в другой — медный колокол. Она ходила с ним по школьным коридорам, засунув внутрь кулак, чтобы свинцовый язычок ни в коем случае не болтался. Но когда истекали сорок пять минут урока, тетя Оля бралась за деревянную ручку колокола — и тогда раздавался гулкий перезвон, хорошо слышный и во всех уголках здания, и во дворе.
Да, школьный колокол был нашей радостью и нашей бедой. С его простенькой песенки — «Дилинь-дилинь» — в школе все начиналось, и ею же все заканчивалось. Мы с нетерпением ждали ее на уроках, особенно стоя у доски. Вот крутишь ты в руке кусочек мела, а сам, бросая умоляющие взгляды на товарищей, жадно прислушиваешься к каждому шепотку, доносящемуся то с одной стороны, то с другой. Ты ловишь глазами каждый сигнал, который тебе подают — руками, пальцами, глазами, носами, языками… Черта с два! Если не готов к уроку, так помогут тебе все эти подсказочки, как глухому — граммофон. Помочь тебе может лишь чудо, которое сквозь закрытую дверь ворвется в класс и положит конец твоим страданиям: «Дилинь-дилинь»… Однако поди понадейся на чудо!
На переменах все обстояло в точности наоборот. В самый разгар игры выходила тетя Оля и начинала звонить. Она стояла при этом на верхней ступеньке, широко расставив ноги в высоких резиновых ботах и подняв над головой руку со школьным колоколом. Крупная, грузная женщина, она в эти минуты напоминала строгого боцмана — в юбке, но без усов. Звон колокола звучал теперь совсем по-иному — надрывно, пронзительно, хоть бери и вырывай у него свинцовый язычок… И ведь приходилось, как бы весело ни шла игра, срочно бежать в класс, потому что наш учитель, Сатар Федорович Гругерман, так же прислушивался к звонку на урок, как мы — к звонку с урока.
Между собой мы звали его коротко и просто — Сатар. Так легче было выкрикнуть в нужный момент: «Сатар идет!» После двух этих предупредительных слов в классе сразу становилось абсолютно тихо — как если бы еще секундой раньше мы не носились между партами, не дергали девчонок за косички, не подставляли друг другу ножки, не бросались учебниками и тетрадями, не прыгали со скамейки на скамейку, не стояли на голове так, что все вокруг ходило ходуном… Но из коридора уже слышались все ближе и громче тяжелые шаги нашего учителя.
Сатар отличался какой-то удивительной походкой. Шагал он всегда медленно, даже когда спешил, потому что с такими длинными ногами бежать и не требовалось. Глядя со стороны, казалось, что тело учителя все время догоняет ноги. Огромный желтый портфель при каждом шаге взлетал высоко вверх, словно на качелях, и, если бы Сатар не держал его за ручку, портфель с нашими тетрадями и классным журналом наверняка улетел бы на школьный чердак. Тетради тетрадями, но классный журнал!.. Уверен, большинство учеников не сильно бы огорчились, если б у журнала вдруг выросли крылья и он унесся куда-нибудь вместе с нашими двойками и тройками.
Вот входит наш Сатар в класс… Нет, сначала появляется желтый портфель, за портфелем просовывается нога, и только затем возникает его сумрачное худощавое лицо с длинным носом и двумя маленькими подвижными глазками.
Мы — как культурные, воспитанные дети — вскакиваем из-за парт. Учитель между тем идет к столу. Портфель он ставит перед собой и с минуту смотрит на нас (то есть один глаз он прищуривает, и при этом брови у него на лбу начинают двигаться — правая бровь падает вниз, а левая взлетает вверх), охватывая одним взглядом, кажется, всех тридцать четырех учеников. Но в эту минуту каждый ученик уверен, что учитель смотрит именно на него — и видит насквозь.
— Что же вы стоите? — спрашивает Сатар, будто сам не
