Экспресс-36 - Борис Сандлер
В укромном уголке за школой собирается несколько пацанов — озираются, не видит ли их кто, перешептываются, как заговорщики, и закуривают сигаретку, которую кто-то из них стащил у отца. Один затягивается, закашливается, начинает плеваться, отхаркиваться, глаза у него наполняются слезами… Но все равно окурок — «бычок» — идет по кругу, и каждый «курец» затягивается, а затем выпускает изо рта или носа пару дымков. Такая игра может закончиться в учительской или, что еще хуже, в кабинете директора. Мне у директора «посчастливилось» побывать лишь однажды и, разумеется, не по своей воле. Нет, не за курение, по совсем другой причине.
Началось все с кинофильма «Путевка в жизнь» — о беспризорных детях в первые годы после Гражданской войны. Я видел этот фильм раз, наверное, сто. Наизусть уже знал, кто там что говорит и делает. В особенности нравился мне эпизод, в котором один из беспризорников по имени Мустафа бритвой вырезал у некой дамочки кусок меха из каракулевого манто. Причем сделал он это так ловко и мастерски, что дама даже не заметила, как оказалась посреди улицы с торчащими наружу кружевными панталонами. Долгое время я ходил как в тумане. Передо мной все мелькало круглое лицо Мустафы, чумазое, с широким носом, полными губами и узкими плутоватыми глазенками. Ой, как мне хотелось ему подражать! Но я ведь, боже упаси, не беспризорник. У меня есть и мама, и папа, которые заботятся обо мне, следят, чтобы я хорошо учился и стал человеком. И вообще, кто так поступает — берет лезвие и режет новое каракулевое манто? За такие выходки можно угодить в колонию для несовершеннолетних… Но лезвие-то мне иметь можно. Просто так, для понту. Или, скажем, карандаш поточить. Зачем мне каждый раз бегать к маме или папе и морочить им голову: поточите мне карандаш? Тем более что лезвий у нас дома навалом. Папа по утрам бреется. В одном пакетике лежат у него новые лезвия, а в другом — использованные. И я подумал: если вытащу из второго пакетика одно лезвие, папа даже не заметит (не считает же он их, использованные лезвия, — все равно потом выбросит).
Глаза боятся, а руки делают. Но раз уж я раздобыл собственное лезвие, как не похвастать таким сокровищем? А с другой стороны, если дойдет до нашего Сатара, что я принес в школу лезвие, так он его у меня отберет.
Четыре урока и три перемены я держался — никому свое сокровище не показывал. И только после четвертого урока, уже по пути домой, тихо сказал Мише Абрамзону:
— Знаешь, у меня есть настоящее лезвие!
Мишу, однако, моя великая тайна не слишком взволновала.
— Тоже мне невидаль, лезвие! — наморщил он нос, но все-таки прибавил с любопытством: — А ну-ка, покежь!
Я вытащил из ранца «Родную речь» и раскрыл ее на том месте, где спрятал лезвие, — на странице 69.
— Смотри, Миша! Точно такое было у Мустафы.
Миша взглянул на лезвие, и глаза у него загорелись.
Но высказался он тем не менее так:
— У Мустафы?! Нашел дурака…
Мишу я хорошо знаю. Он нарочно так говорит. Хитрая лиса. Глаз на мое лезвие он уже, конечно, положил и теперь сбивает цену.
— Если хочешь, — сказал Миша таким тоном, как будто делал мне одолжение, — могу тебе за него… — он снова наморщил нос и наконец выдавил из себя: — За лезвие могу дать кусочек свинца для лянги.
Лянга — это такая игра, в которую тоже играют одни мальчишки. Берут лоскут овечьей шкуры с длинной шерстью и прикрепляют к нему тонкой проволокой кусочек свинца, размером и формой похожий на пуговицу. Лянгу, как мячик, подбрасывают ногой разными способами — главное, чтобы она не падала на землю. Когда живешь у меховой фабрики, раздобыть кусок шкуры — не задача. Другое дело — свинец. Свинец на нашей улице — большая редкость.
В другой раз я бы над Мишиным предложением подумал, но сейчас — просто рассмеялся.
— Кусочек свинца, который и копейки не стоит, за почти что новенькое лезвие? Да я и за вагон свинца с тобой не поменяюсь.
После таких слов рассмеялся уже Миша. Это он от зависти.
— Ха-ха! Разве это лезвие? Ржавая железка! Ею только воду резать! Новый Мустафа выискался!
Миша шмыгнул носом и повернулся ко мне спиной, как бы давая понять, что со мной говорить ему больше не о чем.
Я остановился как вкопанный. Последние Мишины слова громыхали у меня в голове, как зернышки в погремушке: железка… только воду резать… новый Мустафа… И вдруг я отчетливо увидел перед собой плутоватое лицо беспризорника Мустафы. Он приятельски подмигнул мне: а ну, братишка, как я тебя учил?!. Недолго думая, я вытащил из учебника бритву, зажал ее между двумя пальцами (точно как Мустафа в кино) и догнал Мишу. На нем было темно-синее пальто. Это пальто ему совсем недавно купили, и, как это обычно бывает в первое время, Миша не позволял на него даже пылинке упасть. Я легонько полоснул лезвием по ткани. Вот и всё!..
Всё? Настоящее кино началось лишь на следующий день, когда меня прямо с первого урока вызвали к директору. Миша был уже там. Он стоял рядом со своей мамой, шмыгая носом, а мама держала в руках Мишино пальто. Сзади на нем виднелся разрез — от воротника до самого хлястика, именно там, где вчера я слегка провел лезвием. Из разреза торчал ватин — розовый, как язык у смеющегося клоуна. Поди знай, что старое, ржавое лезвие может так здорово резать!
— Ну!.. — сказал директор Иван Кузьмич. Его черные чапаевские усы с подкрученными концами еще больше заострились и стали похожи на два рожка. От этого «Ну!» в животе у меня все похолодело и застыло, как бабушкин холодец в тарелке. Я представил себе: сейчас Иван Кузьмич позвонит куда следует, приедет за мной милицейский газик, который доставит меня в детскую колонию, точь-в-точь как ту, где сидел Мустафа со своими дружками…
Чем закончилась эта история? В детскую колонию меня не отправили и из школы не исключили. Были у меня, слава богу, мама с папой — им и пришлось расхлебывать кашу. Мише они купили новое зимнее пальто. О наказании, которое я огреб от папы, даже и говорить не буду. А на общей школьной линейке меня так пропесочили, что я запомнил это на всю жизнь.
* * *
А вообще, учиться в школе не очень скучно, особенно в последнее
