Экспресс-36 - Борис Сандлер
К халату с колпаком я быстро привык, ходил в них и по дому, и на последних репетициях. Бороду, однако, учитель принес прямо к спектаклю. Поначалу я даже не чувствовал, что ношу ее. Как будто прямо с ней и родился. Но потом…
Потом занавес раздвинулся, и представление началось. Да, началось представление, и вместе с ним начались мои мучения. Мне все время казалось, что приклеенную бороду я вот-вот потеряю. Когда я «диктовал» текст принцессе, борода пританцовывала после каждого слова, тряслась, задиралась на сторону, вела себя как живая, никак не считаясь с моими желаниями. Я даже подумал: может, бороду раньше носило какое-то дикое животное? Она просто издевалась надо мной. Я уже не знал, что делаю и что говорю. Все мои мысли оказались поглощены бородой. А борода, как назло, лезла мне в нос, словно фигу под него совала.
Наконец, дойдя до того самого злосчастного эпизода, я упал на колени и вне себя закричал: «Ваше высочество! Ваше высочество! Сжальтесь! Освободите меня из… бороды!..»
Последнее слово сорвалось с моего языка и улетело в зал. Принцесса же от неожиданности (а может, нарочно) наступила мне на бороду ногой и, давясь от смеха, позвала: «Эй, стражники!» Бондарь, Местер и Мунтян не заставили себя долго ждать. Подбежав, они схватили меня под руки и уволокли со сцены. А борода так и осталась торчать из-под туфельки принцессы…
Помню, еще до окончания спектакля я убежал из актового зала и заперся в нашем классе. Уверен, после такого провала даже знаменитый артист Александр Бари тоже схватил бы свою тросточку и сбежал из театра. Я стоял у окна и смотрел на луга. Огромное небо висело совсем низко над пожухлыми травами. Оно предвещало, что скоро выпадет снег, чистый и тихий… Я подумал тогда, что настанет день и у меня начнет расти настоящая борода. И даже не понадобится натирать себе щеки кукурузным волосом. И я куплю сразу целую пачку бритв (не для того, чтобы подражать Мустафе), и буду бриться три раза в день…
* * *
Неделю спустя после школьной театральной премьеры арестовали моего отца. Готов ли я был упасть к ногам любого, кто мог бы отдать приказ освободить его? В те дни я не раз ставил перед собой этот вопрос, но не находил мужества дать на него ответ. Последующие недели и месяцы установили непреодолимый барьер между театром и жизнью.
Я часто смотрел тогда на просторные луга за окном — луга моего детства — и еще не знал, что с каждой секундой они, как волшебный ковер, отдаляются от меня по волнам времени. Через луга, опираясь на посохи, брели ламедвовники — тайные праведники. Их миссией — из поколения в поколение — было просто помогать людям. Они уходили из города последними, когда в моих Бельцах — Бэлц через «ц» — совсем не оставалось евреев. Только у самого горизонта они останавливались и оборачивались, как бы прощаясь с покидаемыми могилами, которые уже начинали зарастать лопухами и бурьяном — преданными прислужниками забвения…
Мое путешествие в Нижнюю страну подошло к концу. Луга детства уходили все дальше в прошлое. Водоворот сегодняшней суеты все быстрее кружил меня. Я вновь смешался с бегущей толпой, спешащей покинуть станцию «42-я улица и Гранд централ» и вырваться наружу, в светлый Верхний город, чтобы получить там свою дневную порцию из реки «Благополучие». Совсем неподалеку слышался голос бездомного пророка Ионы-Джоны: «Грешные люди! Я послан к вам Всевышним, и я пришел сообщить вам, что еще сорок дней — и город ваш будет разрушен за злодеяния ваши!.. Вам осталось лишь сорок дней, чтобы покаяться за грехи!..»
Стоял конец мая. На широком флагманском столе у меня в кабинете уже лежал свежеотпечатанный номер «Форойс», вышедший под моей редакцией. С первой полосы на читателя смотрела картина Марка Шагала «Вид из окна». Рукопись великого художника, которую я обнаружил в металлических ящиках, унаследованных от Калмана Клигера, после долгих лет забвения наконец увидела свет, причем — в оригинале, на языке витебских евреев.
Из этого «окна», вставленного в тонкую синюю рамку, тянуло свежим ветерком. Вчерашний день остается в вечности таким, каким мы хотим видеть его из дня сегодняшнего. А сегодняшний день огромного Верхнего города уже рвался на страницы старой еврейской газеты «Форойс», заполненные рядами квадратных букв так же тесно, как его улицы — небоскребами. Верхний город слегка покачивался на огромной спине воображаемого кита, настолько укорененный в собственном величии и всевластии, что казалось — все добрые ангелы с небес парят над ним и укрывают своими крыльями, чтобы ни щелочки не осталось для всего дурного, способного упасть на его улицы и авеню. А между тем судьбоносные часы, установленные Всевышним, уже отсчитывали сорок дней…
Эпилог
В первые несколько недель после великого бедствия, кот-да во всех уголках Верхнего города ощущался запах пепла и сгоревших человеческих тел, спасательные команды, сутками копошившиеся среди закопченных бетонных глыб, кусков стекла и металла, груд мусора и обломков мебели, по вечерам могли видеть у самого края гигантского котлована двух наших знакомых — чертокожего Иону-Джону и еврея Илию-пророка. Мощные прожекторы бросали на них широкие полосы света, и длинные острые тени от двух одиноких тщедушных фигурок походили на стрелки гигантских часов. Негр в светло-зеленой панаме на голове и в желтой жилетке, надетой на голое тело, шагал впереди. Еврей, от горшка два вершка, едва догонял его. Удерживать равновесие на узкой дорожке он помогал себе при помощи тросточки, но не опираясь на нее, а балансируя ею в воздухе, как канатоходец. Оба они выразительно жестикулировали, благодаря чему становилось ясно: между ними идет жаркий спор. Вряд ли им удавалось слышать собственные голоса, не говоря уже о голосах друг друга, потому что шум машин заглушал все вокруг, доносясь даже до противоположного берега Ист-Ривер. И все-таки через каждые несколько шагов чернокожий останавливался, как будто внезапно вспомнив, что забыл что-то сказать или о чем-то предупредить, и, повернувшись к котловану, с гневом испускал короткий крик. Погруженный в свои мысли, еврей не замечал внезапно возникшее на пути препятствие и раз за разом натыкался на него…
Но среди тысяч усталых, упрямых людей, вцепившихся в свои инструменты, как в последнюю надежду — может, еще есть шанс кого-нибудь
