СНТ - Владимир Сергеевич Березин
Паевский сидел там тихо, как крот, за ним много что значилось, и бежать сразу было нельзя. Бегство вызвало бы погоню, и его сожрали бы молодые волки. А так он медленно погружался в пучину безвестности – один его недруг умер от излишеств жизни, другой попал в машину правосудия.
Это так и выглядело – зазевавшийся гном обнаруживает, что фалда его кафтана попала между шестерёнок, его тянет внутрь, и вот уже прихвачена рука или нога. Можно, конечно, поступить как куница – отгрызть себе лапу и броситься наутёк, но жадность всё губит. И вот, глядишь, гном скрылся внутри гигантской непонятной машины, и только слышно, как чавкают шестерни свежим мясом.
Паевский был не таков – он был очень умён и, предвидя опасность, давно стал уменьшаться в размерах. А его лепреконова радость, заключённая внутри горшка, зарытого в чужой земле, только увеличивалась. Жена умерла, а связи с детьми он не поддерживал – они давно жили среди тех, кто носит кипы и раскачивается в молитвах у единственной стены, уцелевшей от их храма.
Страсти Паевский не любил и лишь иногда из гигиенических соображений заводил короткие оплаченные романы.
Он хорошо помнил, как это бывало с ним, а потом наблюдал, как бывало с другими: алкоголь, поздний вечер, и вот тебе уже отчаянно хочется счастья, и если выпить ещё немножко и ощутить тепло чужого тела, чужую ласку, то ты готов совершить очень странные поступки. Его однокурсник женился из-за того, что ему было страшно спать одному. Страх у приятеля возник после девяностых, а отчего возник – Паевский не интересовался.
Ему нравилась подхваченная у кого-то из дачных собеседников мысль о том, что вот писатель Бунин ненавидел задушевные русские разговоры под водочку и селёдочку и нам тоже не следует забываться. Или это не Бунин? Какой-нибудь Набоков? Не важно. Вот ироничные беседы о техническом прогрессе – другое дело.
Но что это за история про молодого человека – вот вопрос.
Паевский был очень осторожен, но тут не видел опасности, – может, он кого-то и взял бы к себе, нельзя ведь вовсе никого не брать – как иначе имитировать жизнь лаборатории?
* * *
Со своими дачными соседями он обсуждал отвлечённые вопросы – за это он их и любил, этих стариков, жизнь которых сводилась к яблоням и розам.
Они стояли над саженцами и говорили об искусственном интеллекте в Средние века.
Ведь дело тогда было не в машине, а в том, куда Бог помещает особый дар.
Может ли Бог поместить душу в камень? В дерево? Отчего он выбрал человека как вместилище разума? Разум тростника тоже дан тростнику извне, а стало быть – это искусственный интеллект. Значит, и любой предмет может оказаться его носителем – согласно Божественной воле.
Сам человек может изменять свойства предметов, но где предел этих изменений – может ли он вложить разум в тростник или камень?
Имена Декарта и Абеляра шелестели над грядками, как ветер.
Паевский отдыхал душой на этих разговорах – слова в них были родом оттуда, где не было ни откатов, ни рейдеров, разговоры были из той его позапрошлой жизни, когда он был нищим студентом.
– Раньше и женщину считали лишённой разума, а то и души. – Сосед-математик наполнял лейку, и чувствовалось, что ему эта мысль не сторонняя. Жена его давно бросила, а новой завести он не смог.
В городе у Паевского таких разговоров не было.
По сути, он купил себе не дачу, а собеседников.
* * *
На следующий день после прихода ментов у подъезда его многоэтажки ему навстречу бросился незнакомец, но тут же остановился. Паевский в очередной раз подумал, как уязвим человек в большом городе. Он как-то сразу угадал, что это к нему, но чувства опасности отчего-то не было.
Он всё же вылез из машины и, всмотревшись, понял, что человек, переминающийся рядом с дверью, – здоровенный детина – сам с ужасом разглядывает унылый двор, залитый весенней грязью.
Пришелец был явно иностранного происхождения.
Паевский поманил пальцем, и детина побежал рысью к нему.
Гуго и был пострадавшим, то есть – потерпевшим, о котором говорили менты. Его нужно было расспросить, чтобы окончательно удостовериться в безопасности.
История чужой любви проигрывалась за кухонным столом Паевского вновь, разворачивалась, как рулон бессмысленно пёстрых обоев. Гуго влюбился, и влюбился по переписке. Год – вот немецкое терпение – он переписывался с русской девушкой и аккуратно переводил ей деньги – на праздники, на просто подарки, наконец, на билет.
И тут же она пропала.
У Паевского даже скулы свело от банальности этой любви.
Необычным было только то, что немец сам приехал в Россию искать суженую. При этом он отказался подавать заявление в полицию и пострадавшим себя не считал.
Пострадавшей немец считал девушку с глупым, явно придуманным именем жертвой. Он предполагал, что она похищена, и искал её следы. Но след в России, в дикой стране снега и белых медведей, стынет быстро. Не для немца была эта задача.
Когда Паевский поставил на стол бутылку, немец сообщил, что тут все хотят его напоить, а это совершенно не нужно. Он не чувствует себя несчастным.
Он просто в тревоге.
Русские полицейские назвали ему несколько фамилий, и немец, перебрав их, очутился во дворе среди весенних луж.
Паевский смотрел на тевтонского Ромео и наконец понял, что его удивляет. Немец не был похож на обычных искателей счастья. Он был красив и романтичен. С ним пошла бы любая, и вовсе не ради денег. Ему нужна была не покорная русская жена, а спасение любви. Вполне бескорыстное, кстати. Немец признал, что его шансы невелики, но если она с другим, то ему будет достаточно, что она в безопасности.
Паевский слушал и понимал, что ничего нового не узнает. Схема обычная: нанималась девушка, что за невысокую плату вела беседы с иностранцами, просила денег, обналичивала, а потом исчезала.
Теперь было понятно, почему искали его бывшего сотрудника – он, видно, и организовал процесс. И вместо того чтобы следить за исправностью, гонял мощный компьютер. Гонял только для того, чтобы координировать работу одной или двух девочек.
На следующий день он посмотрел отчёты о загрузке машины – чёрта с два! – парень что-то всё же делал, день за днём выедая всю мощность. Паевский подумал о том, что нужно проверить большую машину на мозговых подселенцев, сделал соответствующее указание (ничего подозрительного не обнаружили), но что-то продолжало его тревожить.
«Настоящий злодей-программист должен быть задротом, – думал Паевский. – Малолетним задротом, как раз таким,
