СНТ - Владимир Сергеевич Березин
– А что, теперь ресурсов не нужно?
– Теперь программа, как нормальный вирус, распределилась между тысячами машин и строит себя сама. Раньше она питалась мной, а теперь этими дураками. Любят резиновых, полюбят и двумерную. Вопрос – какую. При хорошем раскладе она будет жить вечно. Ну хорошо – долго-долго… Просто очень долго. Машины идеальны, всё портят только люди.
Когда приходится иметь дело с жадными людьми, всё идет прахом, и в этом беда. Но совсем без людей пока не получается обходиться. И что бы ты ни делал, появляются жадные люди, чистое искусство превращается в дрянную оперетку. Молодёжь – дрянь, все думают о деньгах. Одним из них меньше – кто заметит. Этот был очень жадный. Жадный, а жадность к искусству любви допускать нельзя.
Паевский поймал себя на том, что старается не смотреть на новый холмик у садовой дорожки. Разное он слышал в прежние годы о землеройных работах на природе.
Сосед потянулся, зажмурился на яркое майское солнце и продолжил:
– Мне в тебе что нравится, что ты не будешь пыхтеть у компьютера, как эти. Ты человек холодный, настоящий доктор наук. Наука требует прохлады.
– Какой я учёный… – скромно сказал Паевский, а сам подумал: рассказать или нет? И всё же посмотрел на свежий холмик. Метра два длиной, три куста роз. Многое могло под ними поместиться.
– Ну, учёный не учёный, а догадался. Да и сейчас понял всё остальное. Молодец. Что, ищут меня?
– Да с чего вас искать? Кому?
– Известно кому. За франкенштейнами нынче всегда охота. Знаешь, кстати, что Франкенштейн – имя создателя, а не творения? Моё творение вышло идеальным, потому что сделано из желаний, а не из скучного мяса с глупыми швами. Красота – это то, что каждый придумывает сам… Сейчас я думаю, что не надо было ни с кем делиться.
Паевский медленно отступил и вернулся к себе. Его колотила нервная дрожь – вдруг и его зачистит этот маньяк? Для чистоты своего искусства.
Он пил водку из горлышка и смотрел из темноты в соседские окна.
«Завтра, – решил он и начал запирать замки с особой тщательностью. – Завтра я зайду к нему и уверю, что я его не сдам. Скажу, что всё равно мне никто не поверит, я умею быть чертовски убедительным, например, я даже был убедителен на стрелках, где начинали стрелять при звуке треснувшей ветки. Акела состарился и научился волноваться, надо это прекращать. Любовь к жизни должна быть холодна и точна, как бухгалтерский баланс».
Он усилием воли заставил себя не подходить к клавиатуре и удивился тому, каким малым оказалось это усилие. Чёрт, кажется, страх сжигает любовь.
Поэтому он всё же сел за столик и проболтал со своей женщиной до утра. Она почувствовала что-то и денег больше не просила.
Она не косилась на его бутылку – и даже сама пригубила что-то из низкого стакана. Причём выпила так мило, что Паевский растрогался и примирился с новым знанием о своей любви, что подарил ему сосед.
Они стали выпивать, чередуя напитки.
Паевский проснулся поздно, уже к вечеру, и с непривычно больной головой.
Он снова подошёл к забору.
Первое, что он увидел за низким штакетником, были те самые два мента, что уже приходили к нему в офис.
Они хмуро уставились на него.
Впрочем, и кроме них, там народа хватало. Плакала восточная девушка в фартуке, что обычно убирала у соседа. Было видно, что плачет она не от страха, а на всякий случай, стараясь отпугнуть свои предполагаемые неприятности.
Присутствовал и сам сосед – только в виде чёрного пластикового мешка, что вынесли из дома.
Паевского позвали, и он двинулся в обход, чтобы войти через калитку.
Соседа нашла уборщица. Случайно или нарочно, она до сих пор не сняла резиновые перчатки, и они, ярко-желтые, выглядели деталью карнавала.
Оказалось, что математик висел на веранде уже довольно долго, и Паевский с некоторой дрожью подумал, что вчера вечером смотрел в эти окна, дрожа от страха, а сосед, уже тогда ставший выше на высоту табуретки, глядел на него мёртвыми глазами.
– Он оставил записку. Впрочем, будем проверять.
– А что в ней написано?
– Вообще-то, это нельзя рассказывать… Ну, в общем, какой-то бред. Пишет, что из-за любви.
– А это правда. Отчего не повеситься из-за любви? Раньше, правда, стрелялись…
Менты тут же засуетились и стали спрашивать, видел ли Паевский у соседа огнестрельное оружие. Тот даже замахал руками, объясняя, что имел в виду литературу. Бунин, там, Пушкин – тогда с оружием было попроще.
Менты успокоенно закивали.
А Паевский пошёл к себе – туда, где его ждала любовь, живущая в проводах.
Большой экран, хорошее разрешение.
Любовь постоянная.
Вечная.
(шар)
В стране киевской было видимо за Днепром ужасное знамение: летел с неба яко великой круг (шар) огненный, потом переменился, и в середине его явился змей, которой продолжился до часа единаго.
Василий Татищев. История российская в семи томах. Том второй (1750)
Они выехали поздно, долго перед этим собираясь, а потом долго встречаясь у станции метро.
Так бывает, когда люди терпят друг друга.
Люди, что друг друга любят, не замечают опозданий, а те, в ком кипит неприязнь, пользуются поводом, чтобы увильнуть от совместной вылазки за город.
Петров давно знал своего приятеля и давно притерпелся к нему. Петров был тенью – да и фамилия у него была незаметная. «Петров» хуже, чем «Иванов», «Петров» будто взято из детского стишка про котиков и кошечек.
Приятель был удачлив и любим женщинами.
Без них он не ступал ни шагу – и Петрову это нравилось. При женщинах, пусть даже при чужих, мужчины меньше распускаются.
Однако Петрову сразу не понравились две подруги, что товарищ взял с собой. Одна, как всегда бывает в таких случаях, была красивая, а другая – не очень.
Но обе были как-то слишком хороши для болот, они были слишком дорого одеты, слишком хорошо накрашены, они были вообще – слишком.
Петров понемногу начал их ненавидеть, причём красивую – даже больше другой. «Макнуть бы её в
