Индекс Франка - Иван Панкратов
Подойдя ближе, Виктор увидел в углу зала пустые пластиковые вёдра и тазы, приготовленные Кирилловым для профилактики. В отсутствие пациентов он снимал мембрану, вычерпывал кварцевый песок, а потом просеивал его через сетку обратно в клинитрон. Мембрана же работала всегда только в одну сторону — забирала все жидкости у больного и пропускала их в сторону песка, постепенно превращая часть его в окаменевшие артефакты, а им не место в ванне. Работа по очистке была монотонная, очень тяжёлая и в высшей степени необходимая. При тотальной бедности здравоохранения уповать на то, что песка будет всегда в достатке, а замена его окажется делом одного рапорта и двух минут работы, не приходилось. Поэтому, когда Кириллов утверждал, что выздоравливающие в клинитронах пациенты — это едва ли не целиком его заслуга, спорить с ним никто не собирался. Совести не хватало. Да и терпения, если совсем честно.
Виктор подошёл вплотную и положил руку на резиновый уплотнитель, которым мембрана прижималась к борту ванны, создавая герметизм для песка. Сейчас, когда аппарат был выключен, часть мембраны погрузилась в песок, создавая ощущение зыбуна, засасывающего попавшие на него предметы.
— Возможно, я огорчу вас, Вера Михайловна, но отцы переживают за детей совсем не так, как это делают специально обученные создания — их матери. У женщин это получается ярче и драматичней, а у нас… У меня, если уж речь обо мне… У меня как-то всё странно было. Будто передо мной дверь захлопнули и не пускают к ней. А она там, за дверью, живая. Да, живая, просто молчит и не отвечает. Но я слышу, как она там дышит. Стою и слушаю. Лариса первый год просто рыдать начинала внезапно. На кухне суп варит, и вдруг за секунду — навзрыд. А потом как будто выключили через минуту, и снова стоит, только уже с опухшими глазами. Я тогда боялся, что она в окно выйдет. Не вышла. Но сломалось в ней что-то…
Виктор обогнул клинитрон, присел на подоконник. Он говорил с Русенцовой так, словно она действительно лежала в кровати и слушала, облизывая сухие губы и не имея возможности ответить. Платонов не почувствовал, как он заговорил не шёпотом, не вполсилы, а громко, будто с реальным собеседником.
— Она, мне кажется, хотела тогда найти что-то для себя. Не понимала, что — потому и к богу пришла, хоть и не сразу. Нашла врага в моем лице — так обычно и бывает. Кто ближе, тот и враг. Причём именно потому, что решение изначально приняла она — то найти виноватого тоже было очень нужно именно ей. И это оказались не вы, Вера Михайловна, а я. Это я хлебнул в следующие несколько лет полной чашей всю её обиду, злобу, всё горе, ненависть и паранойю — вам и не снилось…
Платонов отвернулся от клинитрона в сторону окна, отводя взгляд от призрака Русенцовой.
— Я не знал тогда, кого считал больше виноватым — вас или Ларису, — сказал он, стараясь не обернуться. — Да, меня не было рядом. Я не мог настоять на своей точке зрения. Не мог просто взять дочь за руку и увести от вас. Трагическое стечение обстоятельств, как сказал потом следователь. Случайность… Случайность, Вера Михайловна, это цепь невыявленных закономерностей, если цитировать древних философов. Вот и ваш путь от вменяемого детского невролога до дементной бабушки, продающей аскорбинку — это такая цепь, в которой одним из звеньев была моя дочь…
Он не произносил вслух имя дочери, потому что, сколько себя помнил, у него при попытке сказать хотя бы первые буквы в слове «Алиса» всегда начинал как-то странно неметь язык, щипало в углах глаз, и он начинал дышать так, словно собирался тонуть. Психосоматика вполне очевидно заявляла ему, что, как бы он не крепился и не делал вид, что смирился с происшедшим — всё на самом деле не так.
Алиса — он никогда бы не назвал так своего ребёнка, слишком уж вычурным казалось это имя; слишком киношным для того, кто вырос на «Гостье из будущего». Но бывшая жена почему-то зациклилась на вариантах «Виолетта», «Анжелика» и ещё каком-то бреде из разряда «приехала и не поступила», так что он был готов согласиться хотя бы на Алису, если уж его Елена и Татьяна были отвергнуты, как максимально простые и немодные.
— Я не стала тебе перечить с первым ребёнком, — говорила Лариса. — Захотел Светлану — на тебе Светлану. Но раз пришла необходимость рожать снова, то теперь имя буду выбирать я.
И выбрала.
Алиса Викторовна Платонова прожила с этим, что уж тут таить, красивым именем, четыре с половиной года. Она не успела войти в тот возраст, когда её, возможно, дразнили бы Алисой Селезнёвой. Она много чего не успела. И не успел вместе с ней Виктор.
Не успел сделать много простых вещей. Научить её читать и писать, плавать, кататься на коньках, фотографировать, танцевать вальс, водить машину… Научить её отличать хорошее от плохого, добрых людей от злых. Он не успел купить ей велосипед, собаку и ролики…
После случившегося вся отцовская любовь должна была сконцентрироваться на Светлане — и вроде бы так и вышло, но, судя по всему, любви в целом в их семье было не так уж много, и вся она досталась дочери. Именно тогда Платонову пришла в голову мысль, что любовь в голове и сердце у каждого человека — величина вполне конечная, биохимически обусловленная некими границами и качеством, и на всех её хватать не может по определению. Поняв и приняв это, он поделил всю имеющуюся в распоряжении любовь между старшей дочерью и окружающим миром. Ларисе в таком раскладе места не осталось совсем.
— Понимаете, Вера Михайловна, — он всё-таки нашёл в себе силы развернуться и опять посмотреть в пустой клинитрон. — Я только теперь, увидев вас здесь мёртвой, понял, что ваше появление в моей жизни было той ключевой точкой, что всё предопределила. Ведь мой жизненный путь мог бы стать совсем другим. Но у меня, к несчастью, нет волшебного «Делориана», в который можно сесть и рвануть назад, как Марти Макфлай, чтобы исправить случившееся. Самолёты задним ходом не летают.
Он вздохнул и слез с подоконника. Надо было идти в операционную, но пустая кровать с призраком Русенцовой вцепилась мёртвой хваткой в память и душу, в очередной раз царапая сердце и сжимая горло. Он увидел на пластиковой планшетке возле пульта управления клинитроном лист бумаги с не очень аккуратно написанными словами.
— «Русенцова Вера Михайловна, номер истории болезни триста восемнадцать». Забыли убрать.
Он приподнял прищепку, вынул лист, сложил его в несколько раз и выбросил в мусорный пакет возле сестринского поста.
— Можно считать историю законченной, — сказал он сам себе, открыл дверь и внезапно столкнулся с Ларисой. Она едва успела отскочить назад и теперь изумлённо-испуганно смотрела на него, ничего не говоря. В левой руке она держала большой торт в прозрачной коробке.
— Как это понимать? — спросил Виктор. — Мы видимся здесь уже дважды — и оба раза, как я понимаю, тебя тянет именно в реанимацию. Туда, где лежит… (тут он запнулся на секунду) … женщина, которая, как мы помним…
— Да, — сурово, сквозь зубы, сказала Лариса. — Да, та самая женщина. Прошло много лет, Платонов. И я сама изменилась. Изменилась для того, чтобы понять, что такое прощение.
— Прощение? — брови Виктора сами поползли вверх. — Ты хочешь сказать, что простила её?
— Я пытаюсь, — Лариса отвечала Платонову, слегка задирая голову, словно делала это с какой-то непонятной ему гордостью.
— У меня плохие новости, — сказал Виктор. — Русенцова Вера Михайловна скончалась вчера. В какой-то степени внезапно, но вполне предсказуемо.
— Скончалась? — Лариса удивлённо сделала шаг вперёд. — Как скончалась? Почему? Я в тот раз видела… Я говорила с вашими врачами…
Она задумчиво замолчала, глядя в пол, потом
