Индекс Франка - Иван Панкратов
— Русенцова умерла, что тут непонятного, — Катя пожала плечами. — Мне сказали вам сообщить. Так что подходите, Кириллов ждёт.
— А он до сих пор здесь? — Платонов был готов спрашивать сейчас всё что угодно, лишь бы не осознавать до конца то, что ему сообщили. Катя кивнула и ушла.
Виктор смотрел в неплотно закрытую медсестрой дверь, а пальцы сами сминали в кулаке дневник. Стеклянный взгляд его был ужасен и непонятен; стоило порадоваться, что никто Платонова сейчас не видит.
Спустя несколько секунд он ослабил пальцы, и бумажный комочек упал на пол. А затем в дверь полетел клей.
Удар оказался громким; поскольку дверь была прикрыта неплотно, клей непостижимым образом скользнул рикошетом в коридор. Виктор шумно и тяжело дышал, сквозь зубы рвался громкий шёпот:
— Значит, вот так это бывает… Вот так…
Он закрыл глаза и попытался успокоиться. Не получалось. Кончики пальцев дрожали, он начал непроизвольно раскачиваться в кресле; колёсики и спинка заскрипели, но он не обратил внимания. Надо было собраться с силами и пойти в реанимацию.
Платонов встал, вышел в коридор, увидел лежащий у двери бокса клей, поднял и положил в карман. Делал он сейчас всё, как робот — исключительно по необходимости. Посмотрел вдоль коридора — в дверях реанимационного зала, сложив на груди руки, стоял Кириллов. Виктор медленно, так же как и клей с пола, поднял руку — мол, иду, — и потихоньку пошёл навстречу. Ему надо было подготовиться к тому, что он увидит…
Вера Михайловна была накрыта простыней и уже лежала на каталке. Кириллов всегда отличался тем, что умудрялся чуть ли не в одиночку перекладывать пациентов из клинитронов на каталки и обратно, лишь изредка эксплуатируя медсестёр.
Аппарат ИВЛ был выключен. Шланг с переходником болтался где-то на уровне пола. Экраны опустевших инфузоматов не светились. Санитарка собирала в большой жёлтый мешок простыни, на которых Русенцова лежала в клинитроне. Из первого зала с ужасом в не смыкающихся из-за рубцов на веках глазах смотрела на происходящее Света Мальцева. Она приподнимала голову, но работающая противоожоговая кровать не давала ей крепкой опоры, девушка очень быстро уставала и падала обратно.
— Двадцать минут уже прошло, — сказал Кириллов, глядя на нерешительно топчущегося в дверях Платонов. — Похоже, тромбоэмболия. Сам знаешь, как это бывает. Устала жить, устала болеть. И выключилась. Ты хоть узнал у неё, про что записка была? Что она там знала и про кого?
Виктор молчал, потому что нечего было сказать; он не мог подобрать сейчас для ответа ни одного подходящего слова. Он не понимал, что испытывал; просто было ощущение, что из жизни отвалился куда-то целый пласт — всё то, что связывало когда-то его самого, его жену и Веру Михайловну Русенцову. Всё то, что он не хотел никогда вспоминать — но в итоге ему пришлось переживать это каждый день заново, заходя в реанимацию.
— Что в дверях застыл? — удивился Кириллов. — Она не кусается, не бойся. Или ты переживаешь?
Платонов собрался с силами и шагнул в сторону каталки. Маленькое старческое тело в простыне — всё, что осталось от доктора Русенцовой, в далёком прошлом детского невролога. Далёком для неё самой, наверное, но не для Виктора. Каждый прожитый день ни на секунду не отдалял его от событий, что произошли больше восьми лет назад…
— Ты знаешь, кто это? — внезапно спросил Платонов.
— В смысле? — удивился Кириллов, снимая с клинитрона резиновый уплотнитель, чтобы убрать кварцевый песок. Тот был сейчас не только внутри противоожоговой кровати, но и вообще везде. — Пациентка твоя и моя. Русенцова. Ты осторожней здесь, — он указал на пол, — из-за песка очень скользко. Я пылесосом пройдусь.
— Это не просто пациентка, — покачал головой Платонов. — Ох, не просто…
Кириллов прекратил отдирать уплотнитель и внимательно посмотрел на Виктора.
— Ты плачешь? Ты её знал, что ли? — стал о чём-то догадываться Дмитрий.
Платонов резко развернулся, едва не поскользнувшись на песке из клинитрона, и быстро вышел в коридор. Только там он почувствовал, что по щекам текут слезы.
Да, он плакал. Плакал беззвучно, вздрагивая лишь спиной. Плакал, стараясь удержать слезы в глазах, для чего он по-особенному, до боли, выгибал шею. Плакал, до конца не понимая, что с ним. Плакал, потому что в реанимации умерла женщина, восемь лет назад из-за своих убеждений погубившая одну из его дочерей.
И ничего уже нельзя было изменить.
8
— Считаю, что изобретателю клинитрона надо гвоздь в башку вбить, — сказал Балашов и крепко схватил свой угол простыни. Платонов и Москалёв, стоявшие на другой стороне противоожоговой кровати, сделали то же самое, после чего резко вдохнули, задержали дыхание и переложили Свету Мальцеву через бортик клинитрона на каталку.
— За что ты его так не любишь? — спросил Михаил, стягивая перчатки.
— Потому что придумать такую хитрую машину и не догадаться приделать к ней подъёмный механизм мог только вредитель. Или идиот, — добавил Балашов. — А мы спины надрываем. Нет, я понимаю, что Светка вообще ничего не весит, — он подмигнул лежащей на каталке Мальцевой. — Но мы же тут и по сто двадцать килограммов ворочаем. И не всегда можно на щите, если лоскуты по спине или сзади по ногам.
Щит был изобретением Кириллова. Крепкий и одновременно лёгкий белый лист какого-то материала, напоминающего текстолит, с прорезанными по краям отверстиям для рук, будучи переброшенным через борт клинитрона, позволял перегружать пациентов чуть ли не в одиночку. На фоне компьютерной начинки клинитрона и стоящего рядом с ним аппарата ИВЛ щит напоминал какой-то костыль эпохи наполеоновских войн. Однако задачу свою, исходя из названия, он решал идеально — защищал, насколько мог, докторов от болей в спине.
— Да вроде есть модификации клинитронов с лебёдками, — вступился за изобретателя Москалёв. — Видел фильм «Внутри я танцую», про парализованного парня? У него была такая лебёдка, он из кресла мог в кровать перебираться.
Платонов фильм вспомнил. И фильм, и лебёдку. Она, действительно, здесь не помешала бы — но стоило признать, что виноват в происходящем совсем не тот, кто придумал клинитрон, а тот, кто решил купить его именно в такой комплектации. Без вспомогательных механизмов.
Балашов скептически покачал головой и покатил Мальцеву в операционную — ей сегодня предстояла пластика. Москалёв скинул перчатки вслед за Платоновым, посмотрел на фильтрующую мембрану противоожоговой кровати с пятнами засохшей крови на ней и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Клинитрон — это большие песочные часы. Они показывают пациенту, сколько ему осталось.
Бросив перчатки в ведро, Михаил вышел в коридор следом за Балашовым. Платонов постоял несколько секунд, обдумывая мысль Москалёва, потом оглянулся в сторону второго зала и посмотрел на пустой клинитрон, где ещё вчера лежала Русенцова. Ему вдруг захотелось, чтобы она там снова оказалась — живая, с испуганным виноватым взглядом, с руками, привязанными к бортам, в коричневых от засохшей крови повязках, с беззвучно шевелящимися потрескавшимися губами.
— Так не должно быть, — внезапно вслух сказал Платонов и тут же оглянулся, не услышал ли его кто. Нет, он остался сейчас в реанимационной палате в одиночестве и мог разговаривать в полный голос. — Нельзя было вот так быстро уйти. Это слабость, Вера Михайловна. Трусость и слабость. Ведь я же… Я же не ушёл. Поэтому я сейчас здесь стою, а вы в морге. Правда, я точно теперь знаю, что сил бы у меня на это не хватило. А Лариса могла. Это я тоже именно теперь знаю — могла. Мне ведь неоднократно потом говорили: «Такое впечатление, что вы легко это всё пережили, Виктор Сергеевич». Хватало у людей и совести, и такта такое вслух произносить; бог им судья. Думаю, Вера Михайловна, вы и сами так могли сказать — особенно когда стало понятно, что в суд мы с вами не пойдём.
Платонов не замечал, как медленно приближался к пустому клинитрону. Ему уже видна была мембрана, отмытая сёстрами вчера если не до полной чистоты, то хотя бы до относительной. За несколько лет почти непрерывной эксплуатации белый цвет мембраны сменился на неизменный серый с небольшими коричневыми пятнами — это было хорошо видно,
