Королевы Нью-Йорка - Е. Л. Шень
– Знаешь, – говорю я, – ты ведь могла бы миски у нас на кухне взять. У нас их полно.
– Ой, нет. – Джиа мотает головой. – Ваши слишком дорогие. Вдруг я их разобью?
Если уж честно, наш сервиз был расписан вручную в Марокко, и я понимаю ее опасения.
Джиа аккуратно кладет себе в миску шарик двойной карамели и, сдвинув мои ноги в сторону, уютно устраивается в изножье кровати. Но если ей кажется, что она таким образом освободила место для себя, она заблуждается. Как только она ставит свою миску, я обхватываю ее, и мы в обнимку валимся на постель.
– Уф-ф, – выдыхает Джиа. – Это в честь чего?
Я всхлипываю ей в плечо.
– Просто соскучилась по тебе, вот и все. Пять недель не видеться с лучшей подругой – это слишком.
Джиа гладит меня по косичкам.
– Я тоже соскучилась. Даже не представляешь как. – Она взбивает подушку и садится спиной к стене, скрестив ноги по-турецки. – Как ты?
Я обвожу рукой усыпанную шоколадными каплями постель и собственные треники, от которых несет аэропортом.
– Восхитительно, как видишь.
Но я знаю, что этим ответом Джиа не удовлетворится. Будь на ее месте Ариэль, она отправила бы меня в душ и велела обсохнуть, а потом уже разговаривать. Но Джиа не такая. Она просидит с вами несколько часов, пока ей не настанет пора возвращаться домой, и все это время будет аккуратно убеждать вас рассказать, что вы на самом деле чувствуете. Джиа Ли – королева мягкой настойчивости.
– Мне жаль, что в Огайо было так ужасно, – говорит она.
Я переворачиваюсь на живот, щека расплющивается на упругом матрасе из пены «с эффектом памяти».
– Не просто ужасно. Они там все… – Я с трудом подбираю слова. – Расисты. Просто заурядные расисты. И самое дикое, что они об этом не подозревают. Серьезно. Представь: они названивают мне с жалобами на нарушение дисциплины, не сознавая, что их самих надо подвергнуть сраному дисциплинарному взысканию!
Джиа кивает.
– Даже представить не могу, каково это.
– Тебе и не стоит.
– Ты можешь с этим что-то сделать? Сказать что-нибудь эдакое, что вынудит их, я не знаю, прозреть?
Тонкий пух, растущий вдоль кромки волос, облепил мне лоб. Я переворачиваюсь на спину, и слипшиеся волоски отстают, торчат, как листья на ветке.
– Сомневаюсь. В смысле, там даже режиссер та еще задница, поэтому совет директоров, который управляет лагерем, скорее всего, еще хуже. Честно говоря, задумавшись сейчас об этом, я сама не понимаю, зачем вообще на все это согласилась.
– Что ты имеешь в виду?
Я вскакиваю, катаю в ладонях крышку от ведерка с мороженым, как будто это фрисби.
– Ну, типа, я понимала, что это отстой. Что все это фигня собачья. И сказала об этом Абелю. Попросила его кое-что изменить. И он меня тупо проигнорировал. Потом, когда получила роль Чин Хо, я попросила его еще раз, но он пригрозил, что поставит меня в кордебалет, а мне так хотелось сыграть в этом мюзикле, что я решила прикусить язык. И потерпеть. Я говорила на ломаном китайском. Слушала, как Рэй по-идиотски изображает «азиатский» акцент. Я буквально жила и дышала одним только театром, и цена подобного меня не волновала. – Я запрокидываю голову и смотрю в потолок. – О, и я вроде как влюбилась в полного придурка. Короче, напринимала я великолепных решений. Так что, знаешь, может, я сама во всем и виновата.
Джиа прищуривается.
– Ни в чем ты не виновата. Эверет, даже не думай…
– Нет, – перебиваю я ее, – весь этот лагерь и мюзикл – одна большая ошибка. Мне стоило бы проявить смелость. И гораздо раньше.
Я перевожу взгляд на свою красивую, умную, отзывчивую подругу – она сидит у меня на кровати в окружении упаковок с мороженым. Я глотаю слезы и отворачиваюсь к окну.
– Чин Хо – это набор дурацких стереотипов. Ужасно унизительная роль. И она навела меня на мысли о тебе, о том, что пришлось пережить твоим родным и любым другим бедствующим иммигрантам, и что все это просто… Издевка над подобным опытом. И мне не удавалось осознать это сполна – по крайней мере, до сегодняшнего дня. – Я с усилием выдыхаю. – Прости меня.
Джиа молчит. А потом слезает с кровати и подходит ко мне. Ее рука прикасается к моей толстовке.
– Эй, – говорит она. – Все хорошо.
– Не хорошо, – шепчу я, – но теперь я это понимаю. Правда понимаю.
– Я знаю, – произносит Джиа.
Она чмокает меня в щеку, и мы вместе смотрим на тупик в конце нашей улицы. Дети гоняют на велосипедах, хохочут где-то в тени деревьев. Когда я была в четвертом классе, я тоже так делала. У меня был ярко-розовый самокат с моторчиком и кисточками на ручках – подарок на день рождения, которым я без конца щеголяла перед Джиа и Ариэль. После уроков я носилась мимо знака «стоп» и во все горло орала песню «Намного лучше» из «Блондинки в законе», хотя это совсем не та песня, которую ребенку стоило бы распевать на улице. В школьном альбоме за третий класс под моим портретом стоит подпись: «Я стану бродвейской актрисой!» Я умоляла родителей нанять фотографа и сделать мне снимки крупным планом, чтобы я смогла сходить на прослушивание для «Матильды». На второй этап прослушивания меня не пригласили, и папа из жалости купил мне билет на мастер-класс в студии «Перл»[68], чтобы я попробовала «завести знакомства» и как-нибудь вписаться на следующее прослушивание. В то время воплощать мечты в жизнь было нетрудно. Достаточно было как следует отрепетировать роль, взять сотню-другую уроков по танцам и познакомиться с миллионом людей – и все получалось. Такая вот формула успеха. Тогда я еще ничего не знала о проблематичных мюзиклах, игнорирующих тебя режиссерах, фальшивых друзьях, насмехавшихся над тобой, и парнях, которых не интересовали твои чувства. Я прижимаю одну ладонь к стеклу, второй все еще держу крышку от ведерка с мороженым.
– Если и в настоящем театре все устроено так же, – говорю я то ли Джиа, то ли самой себе, – то как мне тогда быть?
– Ой, брось, – отвечает Джиа. – Я уверена, что в других местах лучше. В Фэрроу ты звезда.
– Это ведь Фэрроу, – не унимаюсь я. – Это старшая школа. Просто пузырь. Вот «Люшес Браун» – это вроде как высшая лига.
Я сдавливаю картонную крышечку ладонями, и та деформируется.
– Теперь я уже не знаю, стоит ли мне вообще думать о сцене, – признаюсь я. – Не знаю, там ли мое место.
Джиа разворачивает меня лицом к себе. Кладет ладони
