Песчаная роза - Анна Берсенева
– Тебе, конечно, говорили, что ты очаровательна? – сразу же поинтересовался он. – Это так, поверь художнику. Я Рене Леклер. Как тебя зовут?
– Ксения.
– О, ты русская? Люблю русских. Они молодцы, что сделали революцию. И рождены для искусства. Ты художница или натурщица?
Ксения рассмеялась такой классификации женщин, Рене рассмеялся тоже, сообщил, что сегодня продал несколько своих почеркушек, поэтому готов угостить ее коктейлем, который ей больше нравится, или она пьет водку, почему нет, все русские пьют водку, что за глупости, какой еще café-crème, она должна попробовать амер пикон, это особенный коньяк, острый, да, острый, ей понравится, ну хорошо, кофе тоже, раз ей так хочется…
Подлетел птица-официант, на столе перед Ксенией мгновенно появился бокал коньяка.
– Я правда хотела только кофе, – попыталась возразить она.
Но тут же появился и кофе, и возражать стало нечего.
– Я напишу тебя обнаженной, – заявил Рене. – В тебе столько шарма, Ксенья! Грудь маленькая, но очень эротичная. И глаза, волосы – утонченный песчаный тон. И такая прелесть на носу. Я знаю, как это называется – веснуки. У тебя они и на плечах, наверное. У одной моей русской подружки были. Твое ню будет вот здесь, рядом с рисунками Модильяни. Ты знаешь, кто такой Модильяни? Гений, хотя и умер нищим. Это его рисунок, посмотри. – Он кивнул на стену прямо возле их стола. – А вот эти два – Пикассо. Пока «Ротондой» владел папаша Либион, мы были здесь королями. Он понимал толк. Конечно, не забывал своей выгоды и получал наши рисунки почти даром, но что взять с буржуа.
Ксения и сама уже заметила, что стены сплошь увешаны картинами, от разнообразия которых разбегаются глаза.
– А можно их посмотреть? – спросила она.
– Конечно. Я тебе всё покажу. Только давай сначала выпьем. Ты увидишь жизнь другими глазами, обещаю.
В правоте его слов Ксения убедилась уже через пять минут. От коньяка, который она попробовала впервые в жизни, но зачем-то выпила залпом, дымное пространство расцветилось множеством красок, как туманы на картинах Моне. Правда, когда она сказала об этом Рене, он махнул рукой:
– Брось, дорогая! Импрессионисты – позавчерашний день. Сейчас мы пойдем ко мне в мастерскую, и ты увидишь, что такое живопись.
В мастерскую она идти отказалась, но Рене не обиделся, а заказал для нее коктейль, в котором смешалось столько разных вкусов, что Ксения не смогла понять, из чего он составлен.
– Когда мой отец узнал, кем я собираюсь быть, то заявил, что искусству посвящают жизнь только Рафаэли и идиоты, – рассказывал Рене, с улыбкой глядя, как она тянет коктейль через трубочку. – Может, он и прав. Но это неважно, лишь бы не лишил наследства.
К столу подходили мужчины и женщины, наверное, тоже художники, они говорили на разных языках, были пьяны или не очень, веселы или мрачны, но беспечность, излучаемая ими, делала их родными душами – друг другу, а через какой-нибудь час уже и Ксении. Рене или, может, не Рене, а кто-то другой указывал на сидящих за столами людей и называл их имена, но в ее кружащейся голове остался только Хемингуэй, да и то потому, что он был американец, а она никогда не видела американцев. Кажется, он художник, как Рене. Или поэт? Ах, да какое это имеет значение! Все прекрасны.
Ксения зашла в «Ротонду» днем, а обратно на бульвар вышла вместе с Рене поздним вечером. В струях дождя Монпарнас сверкал, как вечный праздник, огни двоились и троились у нее в глазах.
– Ну что, теперь ко мне в мастерскую? – услышала она голос Рене.
И с трудом выговорила:
– Н-нет… Я домой…
– Ты живешь одна?
– Я его люблю…
Ответ трудно было считать вразумительным, но Рене его понял.
– Жаль, – вздохнул он. – Тогда доведу тебя хотя бы до дома.
– Спас…бо. – Язык у Ксении заплетался, буквы проскакивали между зубами. – Я с…ма…
– Сама ты не дойдешь даже до перекрестка. Ты неопытная и хрупкая, как птенец.
Может и не как птенец, но по бульвару Ксения не летела, а ковыляла, вцепившись в руку Рене.
– Ты уверена, что твой муж дома? – спросил он у подъезда. – Если нет, я с радостью к тебе зайду.
Она подняла взгляд. Окна мансарды сияли в темном небе.
«Это счастье происходит со мной», – подумала Ксения.
И, задыхаясь от невероятного своего счастья, сказала:
– Он дома…
Рене расхохотался и заявил сквозь смех:
– Я доведу тебя до самой квартиры! Даже если твой русский медведь оторвет мне голову. Я должен увидеть мужчину, который сделал счастливой такую прелесть, как ты, Ксенья!
Возражать Ксения не могла, да и не хотела. Она хотела только одного: поскорее миновать лестничные пролеты всех пяти этажей и увидеть Сергея Васильевича.
Он открыл дверь прежде, чем она позвонила.
– Возвращаю ваш цветок, месье, – торжественно объявил Рене. – Я виноват, поил ее коньяком в «Ротонде» более настойчиво, чем она могла выдержать. Но моя настойчивость не увенчалась успехом, увы!
– Это очень любезно с вашей стороны, что вы помогли Кэсси добраться домой, месье…
Голос Сергея Васильевича звучал с обычной холодностью, но Ксения расслышала в нем веселые нотки. От этого и от того, что он назвал ее Кэсси, радость наполнила ее, вытесняя опьянение.
– Леклер. Рене Леклер. Я живу на Монмартре, в Улье. – Он быстро поцеловал Ксению в щеку, весело сказал: – Как только твои жизненные планы переменятся, сразу же приходи ко мне!
И засмеялся, и побежал, насвистывая, по лестнице вниз так легко, будто провел день в лесу или у озера, а не в дыму «Ротонды».
Шагнув через порог, Ксения запнулась и упала бы, если бы Сергей Васильевич не подхватил ее подмышки.
– Извини… – выговорила она.
– За что же? Я рад.
– Чему?
Она стянула мокрую шляпку с волос, тоже мокрых.
– Общество месье Леклера подходит тебе явно больше, чем Кабира и его верблюдов.
– Глупости он предлагал… к нему в Улей… – пробормотала Ксения. – Я не собираюсь…
– А было бы хорошо, если бы все это тебя увлекло. Парижская богема кажется зыбкой. Но это почти самое незыблемое, что есть на свете.
– А что – самое? – с любопытством, пробивающимся сквозь хмель, спросила она.
– Английская честность. – Он снял с нее мокрое пальто. – Коньяку больше не предлагаю, а горячего чаю тебе, думаю, стоит выпить.
Сбросив туфли, тоже мокрые, Ксения села, а вернее, плюхнулась на пол перед печкой. Обычно Сергей Васильевич растапливал ее по утрам, но сейчас угли тоже мерцали и дышали жаром, хотя был поздний вечер. Может, он думал о том, что на улице дождь и она вернется
