Американские девочки - Элисон Аммингер
– Думаю, она не хочет, чтобы ты видел ее лицо.
– Но почему?
– Не знаю, – сказала я. – По-моему, она считает, что перестанет тебе нравиться.
Повисло долгое молчание. Я думала, Декс отключился.
– Ты знаешь, где вы? Знаешь адрес?
На полочке лежала почта. Я зачитала ему адрес.
– Я буду у вас через тридцать минут. И пожалуйста, скажи сестре, что хватит меня обманывать, хорошо?
– Хорошо.
Когда я вернулась на террасу, Роджер и Делия сидели друг напротив друга, уставившись в пространство.
– За нами приедет Декс, – сказала я.
Сестра не шелохнулась. Роджер повторил имя Декса.
Я принесла с собой снимок девушки с медальоном-сердечком.
– Кто это? – спросила я.
И я клянусь, что Роджер, этот засранец и самый главный урод из всех уродов, улыбнулся.
– Это Геймер, – сказал он. – Ее портреты много где мелькали, да?
– Нет. Я никогда ее не видела. А что, я должна знать это имя?
– Я плачу тебе деньги за исследование, так что ты мне и скажи.
Я отдала фотографию Роджеру, и дальше мы втроем просто сидели молча и наблюдали, как гниет мусор. Тридцатью минутами позже я помогла еле державшейся на ногах сестре дойти до заднего сиденья машины Декса.
Декс совершал хороший поступок, делал доброе дело, но выглядел он не очень-то счастливым. Запихивая в машину безвольную тушку моей что-то бормотавшей сестры, он посмотрел на меня, словно говоря: «Вы что, надо мной издеваетесь?» Такой взгляд обычно не предвещает ничего хорошего. На губах Делии играла легкая улыбка, но усталость и опьянение не позволяли ей открыть глаза. Мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы не потребовать у нее стереть с лица эту идиотскую ухмылку. Будто я ее мать или вроде того.
– Спасибо, что ответила на мой звонок, – сказал мне Декс. – Она сегодня ездила сниматься? Наверное, этот парень какой-нибудь там режиссер. – Декс говорил с нескрываемым отвращением.
Сестра застонала, резко опустила стекло и высунула голову, чтобы освежиться ночным воздухом.
Через полчаса я, положив ногу на ногу, уже сидела на диване у Декса. Я смотрела дурацкие телепередачи и думала, что только пациент клиники для душевнобольных, то есть человек вроде моей сестры, мог исхитриться предпочесть Роджера вот этому всему.
Ночью я набрала в интернет-поисковике имя девушки с фотографии. Саманта Геймер. Неудивительно, что Роджер улыбался. Этот кадр – он впоследствии прославился и облетел весь свет – сделал Роман Полански за пару недель до того, как накачал эту девушку шампанским и транквилизаторами и изнасиловал. Она, как и прочие обитатели города Лос-Анджелес, хотела стать знаменитой: моделью, звездой, актрисой. Он убедил ее позировать ему топлесс, чего я для себя и в страшном сне не представляла. Я ненавидела снимать рубашку даже в раздевалке или в кабинете у врача. Грудь-то у меня, конечно, уже есть, и достаточных размеров, чтобы лифчики были не просто кружевными безделушками, которые носят плоскогрудые девчонки, чтобы примкнуть к клубу, так сказать. Но пока я еще не ощущаю грудь как неотъемлемую и естественную часть своего тела. С грудью определенно лучше, чем без нее, но я не собираюсь выставлять ее на всеобщее обозрение. Саманте было тринадцать лет, когда Полански ее изнасиловал. На фотографии она не то чтобы выглядела старше, а просто она вообще не ассоциировалась с образом девчонки с младенческим личиком и одновременно порочным взглядом «возьми меня скорей». В такую категорию попадали все развратные девчонки, которых я встречала, вроде Оливии Тейлор, а которые не попадали, носили «кольца целомудрия»[12] из церквей и могли перечислить все дороги в ад, равно как и все нехорошие болезни, которые можно подцепить, если допустить парня слишком близко к своей промежности.
Сестра с Дексом удалились в спальню. Он вел себя как прекрасный бойфренд: беспрекословно бегал за водой, да и с постельными делами справлялся, судя по всему, неплохо. Но вид у него по-прежнему счастливым отнюдь не был. Как только сестре станет лучше, думаю, у них состоится разговор. И вовсе не о ее лице.
Я насмотрелась телевизора до такой степени, что мозг в черепной коробке начал загнивать, и тогда я пошла в ванную и заперлась там. Я сняла рубашку и посмотрела на свой лифчик – фальшивого телесного цвета, скромный и благоразумный, но с розовым бантиком посередине. А потом я сняла очки, чтобы изображение в зеркале стало размытым. Я представила себе, что зеркало – это камера, и попыталась вообразить, каково это – раздеваться для кого-то, и каково это, когда кто-то этого хочет от тебя. Я подумала о Джереми и тут же почувствовала себя дурочкой. Грудь у меня выглядела скорее как картинка из медицинского пособия, чем как кадр из порнофильма, отчего сразу вернулось знакомое чувство, всегда возникающее у меня перед зеркалом. Ничем не примечательная. Обычная.
Потом я начала думать о маме. После рождения Бёрча самой главной частью ее тела, да и ее самой, стала грудь. Когда ему был месяц, она открыла дверь почтальону в полностью расстегнутой рубашке. Думаю, парень из службы доставки скорее перепугался, чем возбудился, и Линетт велела ей прикрыться. Даже супруга и верная соратница в священном деле борьбы за женские права прекрасно понимала, что крыша у мамы полностью уехала.
– Грудь необходимо десексуализировать, – провозгласила мама – с немытыми и нечесаными волосами, с привязанной поперек тела подушкой для кормления.
– Тогда ты именно та женщина, которая этого добьется, – заметила я, и мы все вместе рассмеялись.
– Зацикленность нашей культуры на груди как на исключительно сексуальном объекте причиняет вред всем. Особенно младенцам. Представьте, в каком прекрасном мире мы жили бы, если бы женщины могли, ни на секунду не задумываясь, кормить детей в общественных местах. Никаких платков и покрывал, просто грудь и дитя. Разве я многого прошу?
– Да, – сказала я. – Чрезмерно. Я голосую против.
– Это только потому, что тебе тринадцать, – ответила мама. – Однажды ты переменишь мнение.
Если «однажды» означает «никогда», то она не ошиблась.
Я знала, через что маме предстоит пройти. Линетт сообщила нам с Делией подробности предстоящей операции по электронной почте. Из мамы удалят столько злокачественной ткани, сколько найдут, и, поскольку картина уже была в общем-то ясна, ей по всей видимости отрежут правую грудь, а потом восстановят ее из кусков кожи из других мест. В течение нескольких дней она не сможет поднимать руки, держать Бёрча или даже обычный телефон. Дальше надо будет подождать несколько недель, пока все заживет, а уж потом она пойдет на химию. Я не знала точно, закончится ли курс химии до моего возвращения домой, но очень надеялась,
