Кто виноват - Алессандро Пиперно
Франческа сказала, что в нескольких кварталах от отеля было одно местечко, Buddy’s, нечто вроде кафетерия, который открыт всю ночь. Типичное скромненькое заведение, очень милое. Они с дядей обнаружили его в первый день, когда им не спалось и они встретились в холле в четыре утра.
– Слушай, я целый день просидела взаперти… – Она замолчала, затем продолжила: – Я очень хочу съесть десерт. А ты? Мы заслужили. Нельзя позволять этому дураку Энджи испортить нам последнюю ночь.
Спустя несколько минут она появилась из ванной, уже без очков. На ней было летнее платье цвета грязного льда. Я впервые увидел ее в таком виде и решил, что этот mise[48] не для нее. Когда мы стояли у лифта, она объявила, что кое-что забыла. Мы вернулись в номер. Она вошла, порылась в лежавшем на полу рюкзаке, в своей маленькой передвижной библиотеке, вытащила книжку поменьше и поудобнее, чем роман Джордж Элиот, и быстро сунула в карман. Заметив мое изумление, улыбнулась и объяснила свой поступок. По прошествии лет ее слова кажутся мне неопровержимой истиной:
– Никогда не знаешь.
Выйти на улицу означало принять контрастный душ, только наоборот. Двери раздвинулись, и мы попали из полярной тундры в какие-то леса Амазонии. А ведь Нил нас предупреждал: сегодня самая душная ночь в году. Очевидно, он подсластил пилюлю: вне всякого сомнения, это была самая душная ночь за сто лет. По улицам бродили только нищие – все они ковыляли, как зомби. Знаменитые bright lights[49] — скрытые за влажными газообразными слоями – подрагивали, как факелы на ветру. Пара шагов, и наши лбы стали склизкими, как маракуйя.
В Buddy’s имелся целый ряд вентиляторов, которые свисали с потолка и бессмысленно двигали лопастями, собирая мрачные сгустки нездорового перегретого воздуха. Немногочисленные посетители выглядели так, будто все они только что потеряли работу.
– Я же говорила, милое местечко. Правда?
Она не впервые употребляла это определение, причем всегда не к месту. Нет-нет, о Buddy’s можно было сказать что угодно, но назвать его милым – нет. Впрочем, у Франчески “милое” не всегда было эвфемизмом. Иногда оно означало совершенно другое: “милой” была вилла на побережье, куда Сачердоти ездили летом, – великолепная сарацинская башня, нависавшая над самым морем: после ремонта мать Франчески выпустила открытку с фотографией виллы, и дочь использовала ее как закладку. Показывая мне ее, она спросила: “Разве не милая?” Очевидно, что в подобном случае бесцветное прилагательное не подчеркивало, что передо мной архитектурный шедевр, – это и так было ясно, а смягчало впечатление, которое подобная привилегия могла произвести на собеседника. Снобам никогда не понять: притворность understatement[50] не делает добродетельнее их самих.
Она заказала нам кофе и вафли.
– Вот увидишь, порции огромные.
Тарелки действительно были extra-large[51]. Ладно, тем лучше. Хотя мы не признались в этом друг другу, после новостей из больницы у нас опять разыгрался аппетит.
– Да уж, парень попал в переплет, – сказал я, развивая одну из любимых тем.
– Ты о чем?
– Представь себе: не начнись гроза, не поторопись мы домой, застрянь мы в пробке…
– Что за мрачные мысли…
– Ты не представляешь, какой у него был видок.
– Ты это уже говорил. Спасибо за мерзкие подробности.
Болтать с девушкой, позволять ей подшучивать над тобой, рассказывать ей что-нибудь мерзкое (так, смеха ради) – стоило задуматься, бывает ли что-нибудь лучше на свете.
Я вспомнил, что Франческа говорила другим обо мне: я умею слушать и не люблю оказываться в центре внимания. Странно, я мог бы сказать то же самое о ней, и с неменьшим восхищением. Она отличалась от большинства моих хорошеньких подруг. Не задирала нос, не была позершей, не задавалась; конечно, при необходимости она умела заявить о себе, но обычно сосредотачивалась на собеседнике, на том, кто рядом.
Мы были ровесники, но когда я глядел, как она дует на жиденький обжигающий кофе и тыкает вилкой вафлю, как у нее блестят глаза без дурацких очков, мне казалось, будто она прожила на пару жизней больше. Я обожал слушать, как она говорит по-английски: она делала это непринужденно, не пытаясь в отличие от задаваки-брата изобразить безукоризненное произношение.
Франческа сказала, что ей нравятся иностранные языки, они ей легко даются. Она мечтала хорошо выучить иврит.
– У раввина по имени Перуджа есть странная теория.
– Какая?
– Он утверждает, что иврит – язык Бога. И что Бог немногословен.
Я сострил, что вряд ли тогда ей подходит этот язык: слов она произносила немало.
– Мне нужно равняться на Бога?
Она учила иврит в средней школе, пока готовилась к бат-мицве. Но, поступив в лицей, забросила. Призналась, что отец мечтал, чтобы она и дальше училась в еврейской школе, но мама настаивала на французском коллеже.
– И как тебе там?
– А как там может быть? Плохо. Очень плохо. У них строжайший отбор. Если ты не полный кретин, не примут.
Смеясь, она подносила руку ко рту, прикрывая его. Возможно, привычка осталась со времени, когда она носила брекеты, как будто, улыбаясь, до сих пор не верила, что продемонстрирует безупречные зубы: прямые, белые, блестящие.
Затем началось то, что я уже наблюдал при других обстоятельствах: Франческа стала оглядываться, тщательно изучать помещение, словно шпион или хищник, готовящийся прыгнуть на жертву. Ее глаза задерживались на одном или нескольких посетителях. Глазной тик делал взгляд еще пристальнее.
Заметив, что я слежу за тем, как она всех откровенно разглядывает, она извинилась:
– Знаю, так делать нельзя, папа всегда меня ругает. Но я ужасно люблю смотреть, чем заняты другие. Люди такие интересные.
Тип, которого она сейчас разглядывала, сидел в одиночестве: жевал свой сэндвич через три столика от нас. Латиноамериканец, возможно, пуэрториканец. На нем была майка New York Knicks на пару размеров больше и грязные рваные шорты. Всю левую руку покрывала прихотливая разноцветная татуировка. Ему могло быть лет тридцать, но если приглядеться, то и пятьдесят.
– Хочешь, оставлю вас одних? – попытался подколоть ее я.
– Да нет. Вот и папа никогда не понимает. Если я буду разглядывать других, сидя одна за столиком, меня примут за маньячку. Мне нужно прикрытие.
– Значит, я твоя ширма?
– Здорово было бы превратиться в муху, – сказала она, как будто не услышав меня, – и полететь за ним до самого дома! У тебя не бегут мурашки по спине от этой мысли? Интересно, где он живет? Есть ли у него жена? Дети? Любовница? Боже, какое необычное лицо. Любопытно, что чувствуешь, целый день разгуливая с таким лицом.
– Какое лицо?
– Не знаю… как у помешанного, у
