Кто виноват - Алессандро Пиперно
– Ты когда-нибудь курила траву? – поинтересовался я.
– Comment oses-tu![52] — Она изобразила возмущение и вновь принялась терзать вафлю вилкой. – Мы еще не настолько близко знакомы. А вот ты наверняка из тех, кто дымит целый день… Государственная школа, плеер, гитара и все такое.
– Ты шутишь? Да я вообще не курю. В отличие от Литл Энджи и твоего братца с их самокрутками.
– Пассивный курильщик.
– Да, это хуже всего. Вообще-то мне и сигареты не нравятся.
– Не сомневаюсь, – сказала она, словно думая о другом.
– Почему?
– Да так, ничего.
– И все-таки почему? – уперся я.
– В общем, из-за дедушки и бабушки.
Произнеся эти слова, сделав это почти через силу – впервые с тех пор, как мы познакомились, она покраснела.
– А они тут при чем?
– Ни при чем, прости, не знаю, что на меня нашло. Я начинаю уставать, от кофе меня мутит, от жары делается еще хуже. Может, вернемся в отель?
– Ну уж нет! Сначала скажи, при чем тут они.
– Сейчас было бы неплохо покурить. – Она подняла руку, прося счет.
– Ты куришь?
– Хотела бы научиться. Я пробовала, но мне совсем не нравится. Зато моя подруга Ребекка дымит как паровоз.
– На твою подругу Ребекку мне наплевать, – сказал я резко.
– Эй, не груби!
– Мы говорили об одном, а ты переводишь разговор то на другое, то на третье… В общем, я только хочу понять…
Франческа помрачнела. Я вспомнил маму и подумал: неожиданные перепады настроения – семейная традиция или все женщины такие? Вообще-то обижаться следовало мне.
Я вытащил кошелек. Раз уж он оказался у меня в руках, вместе с долларами, которых должно было хватить, достал фотографию Гвидо и Фьоретты Сачердоти: с тех пор как я узнал, кто это такие, всегда носил снимок с собой.
– Ну ты даешь! – оживилась она. Схватила мою реликвию и поднесла к глазам, словно сыщик. – Я всегда ношу с собой фотографии своего кота, Ребекки, Гэри Кемпа, но не бабушки Норы.
– Потому что ты ее знала близко, – объяснил я; потом голосом, который должен был прозвучать уныло и одновременно торжественно, заявил: – А я понятия не имею, кто это такие.
– Мама тебе о них никогда не рассказывает?
– Ладно, проехали. – Ну вот, теперь я имел полное право обидеться.
Мы снова оказались на улице и направились в отель. На сей раз нам мешала не только влажность, но и скверное настроение – нечто вроде взаимной обиды. Я решил, что не нарушу обет молчания, который сам на себя гордо наложил. Пусть Франческа опять завоевывает мое расположение.
– Знаешь, что говорит моя мама? – спросила она.
Я промолчал.
– Что дуться невежливо.
– По крайней мере, твоей есть что сказать, – процедил я сквозь зубы. – Моя по большей части ни черта не говорит.
– Строить из себя жертву – глупо.
– У твоей мамы ясные взгляды на жизнь.
– А как же, – согласилась она. – Ладно, прости, я думала, ты знал, – прибавила она, теряя терпение.
– Что знал?
– О пожаре и обо всем остальном.
– О пожаре – да, не хватает всего остального.
Она дождалась, пока мы войдем в холл, где будем спасены от жары, чтобы все рассказать.
Сигарета. Вероятно, они погибли из-за сигареты. Этот нефотогеничный синьор, с виду такой суровый и скромный, задремал с сигаретой в руке. Остальное сделали одеяло и ковер. Вот в чем страшный секрет, который до сего дня никто не потрудился мне раскрыть.
– Ты правда не знал?
Я униженно помотал головой. Казалось, Франческе больше известно не только о смерти, но и о жизни моего дедушки. Она призналась, что бабушка описывала старшего брата как социопата, который принимал главные решения – по крайней мере, по стандартам Сачердоти, – проявляя бессмысленное упрямство и резкость. Сначала не захотел присоединиться к семейному предприятию, затем отказался от отцовского наследства в пользу сестры и младшего брата. В довершение всего произвел на свет дочку вне брака и, что еще хуже, вне еврейских традиций. Так уж он был устроен, Гвидо Сачердоти: он был противником идеи семьи, всяческой власти, монотеизма, не говоря уже о буржуазном лицемерии и частной собственности. В подобной обстановке и выросла моя мама, в этом котле смешалось все: гнев идеалиста, упорное неприятие всяких форм власти. Осложняло дело то, что они еле сводили концы с концами. Бабушка писала абстрактные картины, дедушка – труды по политической философии, которые предназначались для его страстных поклонников, но не позволяли заработать на кусок хлеба.
– Ты только представь, что это было за детство! Я имею в виду твою маму, – загорелась Франческа, словно речь шла не о девочке, родители которой погибли при пожаре и которую взяла к себе склонная к самодурству тетя, а о героине Джордж Элиот.
Неизвестно почему, живой портрет той девушки, внешне совершенно не совпадавший с навязанным мне мамой образом жизни, неожиданно много раскрывал мне о ней. На первый взгляд, о маме можно было сказать все что угодно, но назвать ее бунтаркой, горячей головой – нет. Напротив, никто с таким бесстрастием и авторитетностью не воплощал власть. Тем не менее, как я замечал и раньше, в ней было некое беспокойство, нетерпение, анархия. Словно что-то надломилось, какое-то противоречие не было снято, рана не залечена. Это объясняет, почему в отношении некоторых вещей она была крайне требовательна, а в отношении других (особенно когда речь шла о свободомыслии) охотно проявляла толерантность. Внезапно ее характер, на который я из своего далекого далека взглянул по-новому, стал мне понятнее: после смерти родителей, после того как ее великодушно приняла тетя Нора, мама, решая, каким человеком стать, сделала труднейший выбор – бросила в нескольких метрах от алтаря суженого (богатого, еврея, безумно влюбленного) и сбежала с таким оригиналом, как мой отец, который тоже по-своему был мечтателем, идеалистом и апатридом, но без гроша и, к сожалению, необрезанным.
Оказалось, что мы забыли попросить Нила оставить нам ключи от номера дяди Джанни. Его смена закончилась, а о моем существовании никого не поставили в известность.
– Если обещаешь вести себя хорошо, можешь устроиться у меня в кресле.
Слова Франчески прозвучали ехидно; это было похоже на острословие старшего братца. По сравнению со спальным мешком, в котором я провел прошлые ночи, обитое сукном кресло казалось сказочной кроватью с балдахином, которую освежал зефир современного кондиционера. Кому охота снова нырять в леса Амазонии, чтобы вернуться домой?
Номер оказался убран, горел рассеянный свет. Заправленную и готовую к использованию постель украшала пара итальянских шоколадных конфет. Видимо, в подобных отелях так было принято.
– Не спрашиваю, не желаешь ли ты
