Кто виноват - Алессандро Пиперно
– Черт, что же это такое… – вздохнула она.
– Я уверен, он будет в порядке.
– Подождешь минутку? – попросила Франческа.
– Конечно.
Она схватила с тумбочки толстенную книгу и уткнулась в нее, как священник в требник. Было ясно, что она провела так весь день, в компании с этим кирпичом. Я не удивился: валявшийся на полу рядом с мокасинами рюкзак походил не на ручную кладь, а на передвижную библиотеку.
– Прости, – сказал она. – Если не дочитаю главу, буду нервничать. Осталось три или четыре странички.
В номере царил хаос. Он был меньше, чем номер дяди Джанни, и, хотя располагался парой этажей ниже, отсюда открывался тот же изумительный вид: зелень Центрального парка в окружении шпилей остроконечных зданий, сиявших в огнях летнего заката. Однако я лишь мельком взглянул на великолепное зрелище. Сидя в кресле бержер перед кроватью, твердо уверенный в том, что мое любопытство является односторонним, я не отрывал глаз от читательницы, от которой, в свою очередь, исходил приглушенный свет, как на полотнах фламандцев: острые коленки слегка подрагивали, а губы шептали, выводя забавную кантилену. Франческа была настолько худой и костлявой, как будто еще не успела вырасти и окрепнуть.
– Готово, – сказала она, откладывая книгу на тумбочку с детской кротостью.
– Почему не читаешь про себя?
– Действительно, почему? – повторила она, потягиваясь. – Что тебе сказать? Мне нравится звук. Это как напевать себе колыбельную. Видно, что я дочь драматической актрисы.
Ее слова меня удивили. В отличие от брата Франческа редко упоминала о матери. По крайней мере, я такого не помнил. Впрочем, чем ближе я с ней знакомился, тем больше замечал, что она похожа на мать. Не внешне – их сближало нечто неуловимое, особенное. Настроение, поза, манера себя вести.
– Ты правда не можешь прерваться на середине главы? Это форма невроза.
– Потрясающая книга, – сказала Франческа с воодушевлением. Вновь схватив том, она принялась его листать, держа нежно, словно любимую мягкую игрушку или домашнего питомца. – Ты знаешь Джордж Элиот?
– А должен?
– Имя мужское, но это женщина. Это ее последняя книга – “Даниэль Деронда”. Тебя не восхищают романы, в которых героиня уже на второй странице теряет все свое состояние, а герой только в конце понимает, что он не тот, кем себя считал?
Что это, укол ревности? К писательнице, которая выдавала себя за мужчину? Ну да, я не только понятия не имел, кто такая Джордж Элиот, но и не собирался узнавать. Отчего же мне было обидно, что эта странная и прелестная девушка относится к ней с поклонением? Возможно, потому что, раз я всегда считал чтение занятием для лузеров, я никогда не задумывался о взаимной зависимости между теми, кто пишет книги, и теми, кто их читает, насколько это восхитительно для тех и других.
– Знаешь, кого мне напоминает эта книга?
– Кого?
– Тебя.
– Меня?
– Ага, тебя.
– И чем? Уж пожалуйста, объясни.
– Ну не знаю… В ней полно драм, взлетов, катастроф и таинственных полуевреев…
Меня больше не удивляла утонченность Франчески. Это было одно из проявлений ее эксцентричности, обусловленное невероятной начитанностью. Что же до прочего – значение слов, содержание нашего разговора, – все было настолько смутным и непонятным, что я решил остановиться и не задавать больше вопросов, возложив на Франческу бремя сменить тему.
– Ну так как? Что-нибудь заказать? Да, я знаю, нужно дождаться остальных, но, по-моему… Я тебе говорила, что не ела со вчерашнего дня. Будешь club sandwich! Здесь они просто объедение. Подают с жареной картошкой и луковыми кольцами.
– С удовольствием.
– И кока-колу…
– А как же!
– Хочешь принять душ?
Предложение было (или, по крайней мере, казалось) неуместным, колким, немного обидным. С одной стороны, я воспринял его как намек на то, что у меня с гигиеной не все в порядке, с другой – это походило на проявление близости между взрослыми людьми, если не любовниками или супругами, то по крайней мере товарищами, поэтому мне было ужасно неловко. Как ни крути, мы оставались мужчиной и женщиной, сидящими в пышном гостиничном номере за тысячи километров от людей, которые имели право нас порицать.
– Я серьезно, – сказала она, набирая room-service. – Если хочешь, возьми халат. Он еще не распакован. Ненавижу халаты.
Пока она отдавала по телефону указания на мелодичном безукоризненном английском, я гадал, чем перед ней провинились халаты.
Стены ванной были из разноцветного мрамора, с преобладанием розового и песочного, под зеркалом растянулись две парных раковины, просторная душевая кабина отдельно от ванны – еще одни патрицианские покои, где я был бы не прочь жить и умереть. Впечатление портил запах – точнее, вонь канализации и тухлятины, которая, судя по всему, вполне демократично присутствовала во всех уборных Манхэттена.
Зато каждый предмет волшебно и откровенно рассказывал о личной жизни юной девушки. Ничего непристойного, ни в коем случае, но чувствовалось, что это личное пространство, куда другим вход заказан, поэтому меня охватило волнение: похудевший за десять дней тюбик зубной пасты, коробочка для контактных линз, флакончик одеколона, крем Nivea, целое семейство расчесок и щеток. Загнутый буквой “с” волос, эта драгоценная реликвия, замер, отчаянно цепляясь за решетку слива.
Я охотно разделся. И еще с большей охотой залез под душ и наконец-то опорожнил мочевой пузырь.
Впрочем, единственным моим желанием было слить до конца горячую воду – лишь бы отомстить за холодный душ, который я принимал последние десять дней, за проведенное на пляже невеселое утро, за дурацкие проповеди дяди Джанни, за отвратительный запах смерти в спальне Литл Энджи. К сожалению, жажда возмездия оказалась слабовата для неиссякаемых водных ресурсов шикарного манхэттенского отеля. В отместку я обильно опрыскал подмышки дезодорантом для аллергиков. Ханжество не позволило предстать перед хозяйкой номера в ее халате, как сделал бы настоящий Сачердоти. Пришлось одеться.
Я вышел вовремя, сказала Франческа: еще немного, и она бы вызвала полицию.
Солнце окончательно зашло, унеся с собой мой последний день в Америке. Франческа, которая по-прежнему сидела на постели, но теперь скрестив ноги перед тележкой с типичной гостиничной посудой, к которой я с того дня питаю слабость, одной рукой велела мне придвинуть кресло, а другой приподняла металлическую крышку: вуаля – тосты с начинкой, картошка и луковые кольца.
– Недурно! – воскликнула она с довольным видом. – Но у тебя больше картошки.
– Угощайся, Франчи!
Она откровенно рассказала мне о родителях. Похвасталась, что у них с отцом много общего. Нарисовала его портрет, вполне совпадавший
