Кто виноват - Алессандро Пиперно
Она действительно назвала меня гением? Или дядя ловко исказил ее мысль? Как же трудно пробираться сквозь гиперболы дяди Джанни, расшифровывать их.
Надо признать, до сих пор ни одна девушка не относилась ко мне со столь искренней симпатией. В любом случае я не вполне понимал, какого рода интерес она ко мне испытывала. С другой стороны, у меня не было оснований сомневаться в силе ее чувств. В первые дни, заметив, что за завтраком она старается сесть рядом со мной, не упускает случая ко мне обратиться, я решил было, что она издевается. Подобные подозрения опирались на опыт. Мои одноклассницы часто так прикалывались: выбирали очередного нелепого простофилю, делали вид, что он им интересен, а когда он втюривался, оставляли его ни с чем, на потеху толпе и терзающим несчастную жертву демонам. Хоть я и был недоверчивым, подобное объяснение я все-таки исключал. И не потому, что в глубине души не боялся оказаться потенциальной жертвой злых шуток, а потому, что твердо знал: Франческа не такая.
Впрочем, я не питал иллюзий. Напротив, патологическая неспособность к самообману подталкивала рассматривать чувства Франчески как проявление любопытства с немалой долей снисходительности – это типично для богатых и умных женщин с причудами. Вероятно, я был чем-то не слишком значимым, но необычным, что привлекало ее внимание. Новой игрушкой, с которой можно было вдоволь наиграться. Ей явно нравилось со мной разговаривать, она этого не скрывала, и реши я разыграть свою партию… Реши я разыграть свою партию, то что!
В этом месте тропа моих мыслей неожиданно обрывалась, передо мной вырастал густой лес сомнений: не имея оснований сомневаться в ее искренней симпатии ко мне, я вынужден был спросить себя, что же я чувствую к ней, и, не ходя вокруг да около, решить, достойна ли Франческа Сачердоти моего внимания и в какой степени.
Школьная жизнь научила, что дела сердечные, даже самые искренние чувства, подчиняются суровым законам репутации. Ты можешь быть самой соблазнительной девчонкой в школе, но, если по какой-то причине этот факт не является общепризнанным, никто не обратит на тебя внимания и не воспримет всерьез.
К слову, это объясняло, почему я провел последние два триместра, вздыхая по Софии Каэтани, с которой ни разу не обмолвился и словом и которая, несмотря на почти ангельскую красоту, поначалу не произвела на меня особого впечатления. Постепенно и неизбежно преображавшая ее слава подействовала и на меня. Я даже решил, что на свете нет никого милее. Только совершенно невероятное создание могло подтолкнуть такого сосунка, как я – равнодушного к политике, не имевшего ясных идеалов, – выйти на демонстрацию против гнусных преступлений Израиля в отношении храброго народа Палестины.
– Знаешь, что я бы с ней сделал? – сказал Деметрио во время сидячей забастовки против израильского премьера Ицхака Шамира, проходившей прямо перед нашей школой.
Я знал, кого он имеет в виду: стоявшую на трибуне блондинку, которая, размахивая палестинским флагом, заводила толпу.
– Что? – спросил я, надеясь услышать весьма непристойный ответ.
– Я бы кончил ей прямо в лицо. По-моему, она из тех, кому такие игры нравятся.
– Те – это кто?
– Принцесса-пассионария, адская смесь.
А Франческа? Что бы сказал мой приятель о такой, как Франческа Сачердоти? Что бы он с ней сделал? Достойна она была попасть в одну из его мерзких порнографических фантазий или лучше было запереть ее в наказание в какой-нибудь убогой каморке?
В этом-то и было дело. Жаль, что нельзя было рассчитывать на Франческу. Порой она казалась красавицей, но чаще нет. Считать вслед за дядей Джанни, что во всем виноваты уродливые очки, превращавшие привлекательную девушку в невидимку, было некоторым упрощением и к тому же превращало яркую по характеру Франческу в пластмассовую куклу. Как не разделять раздражение дяди Джанни тем, что племянница за собой не ухаживает? На самом деле, казалось, будто Франческа старается скрыть все, что в ней было красивого, и показать то, что стоило затенить. Ее небрежность не имела ничего общего с небрежностью Софии Каэтани. Если у первой это было следствием равнодушия, у второй это был осознанный и действенный стилистический выбор.
И, поскольку сопровождавшие рукоблудство мечты были единственным пространством, где я давал волю фантазии, в последние дни я подверг Франческу суровым испытаниям. Результаты эксперимента оказались противоречивыми и даже разочаровывающими. Думая о ней так, как я неоднократно думал о ее матери и все чаще – о Софии Каэтани, я испытывал неловкость и угрызения совести. Словно заложенный в наших отношениях инцест не возбуждал, а, наоборот, останавливал. Или нерешенный вопрос с репутацией Франчески не позволял моей фантазии разгуляться.
Так почему же, когда она сидела рядом, когда о чем-то спрашивала, я чувствовал приятную щекотку? Во всем виновато тщеславие или в меня проникло нечто загадочное?
Меня покорили не отдельные, пусть и привлекательные черты – выразительные глаза, ровные зубки, осиная талия, пышное декольте, а свет, который, сама того не ведая, излучала Франческа, переливчатое сияние, которое рождали ее человеческие качества и которое подкреплялось чем-то столь же неуловимым: сочетанием ласковых манер и запаха кожи – одновременно резкого и ванильного, ароматного, как только что вытащенное из духовки печенье.
Почему до меня только сейчас дошло, что испортившее день на пляже кислое настроение было обусловлено отсутствием девушки, которая вызывала у меня смутные чувства и противоречивые впечатления? Кузины, которую я, возможно, вовсе не хотел увидеть в купальном костюме?
Я попросил служащую на ресепшн позвонить “мисс Сачердоти”. Франческа ответила после третьего звонка.
– Как, вы уже здесь? Мы же договаривались на девять?
Коротко рассказав о случившемся, я почувствовал, что она встревожена. Тогда я принялся ее успокаивать: не имея надежных доводов, выдал пару расплывчатых пожеланий. Нет, бежать к ним не нужно. Дядя Джанни велел ждать в отеле. Пусть не торопится, я найду, как убить время.
– Слушай, почему бы тебе не подняться? У них не холл, а морозилка. Я как раз собиралась что-нибудь заказать. Со вчерашнего вечера ничего не ела.
Я обнаружил ее в коридоре у двери более или менее в том же виде, что и за завтраком: белое поло, темно-синие бермуды. Босая, лохматая, на носу треклятые очки. Зато волосы, не собранные в ненавистный дяде Джанни пучок, мягко спадали на плечи.
И вновь я еле выдержал допрос с пристрастием, которому она подвергла меня в коридоре.
– Значит, с ним ничего страшного? Ты уверен?
Уверен я не был, но предполагал.
– Бедняжка. У него такая депрессия.
– Ты даже не представляешь, что у него был за видок.
Вернувшись в
