Хоспис - Елена Николаевна Крюкова
На всю жизнь, это надо было осознать. Вот бы мертвый Слава взял и написал эту жизнь на новой своей картине. Напиши, Славка, на небесах! Ты же с небес все видишь.
Славка, я больше не буду у тебя ничего воровать. Никогда. Слышишь?!
Главное, жизнь, вот она. На ладони. Остальное приложится. Главное, не сопротивляться: не грызть удила. Тебя нахлестают! Спина вся будет в волдырях. Тебе оно надо? А если будешь приличный, и книжки дадут читать.
Всякой твари тут по паре. Тюрьма на всю жизнь, крутая, грязная, с белой башней, издалека, из тундры, видна. Кому? Чайкам, песцам да Сиянью. Уж лучше бы шлепнули. Ты не живешь – и значит, не страдаешь. У матросов нет вопросов. Эй, люди, кто за что сидит? Парень застрелил по глупости иностранца: из ревности, на попойке. Девчонку приревновал, а старший брат дал на вечерок пистолет. Дай поносить! И поносил, и пострелял. Все успел. Солдат семью расстрелял, спящую. Черт его разберет, за что. Мы не допытывались. Он и так ходил мрачнее тучи. Повторял, как сумасшедший: я солдат, я солдат. Гей задушил двух любовников, совсем пацанят. Заманил их, накормил, напоил, прельстил, уложил, потешился, да одному мальчонке сперва глотку платком перетянул, а другой завопил, хотел с балкона прыгнуть, а гей этот, сволочь, ножом его пырнул. Благо бы один раз пырнул. Шестьдесят колотых и резаных ран на теле насчитали. Ну, он пацана резал, как мясник, и в раж входил. Наслаждался кровью. А другие? Они надвигались из тьмы. На прогулках у них из ночи, из колючей снежной тьмы глядели на меня из-под вязаных шапок птичьи клювы, собачьи морды, посверкивали, в лучах Сиянья, волчьи зубы. Я видел. Надо было гнать от себя этот северный бред, но я не гнал. Не умел. Иногда кто-то садился на снег, приседал, вроде как оправиться, и тут же превращался в толстую глупую курицу. Лапой он катал по снегу яйцо. Бать, это была чья-то голова. Лицо. Лица – это, бать, те же яйца, только в профиль.
Еще один был. Этот – жуткий. Мы сами хотели его растерзать. Его на прогулку выводили в наручниках. Так боялись. Он женился, развелся: жену бил, она сама на развод подала. В армию пошел. Из армии вернулся – жена вышла замуж за другого. Муж новый на работе. Он бывшую свою камнем по башке жахнул, руки ей связал, на свалку увез, там изнасиловал и камнем тем всю голову ей разбил, в кашу, в котлету. Потом вернулся, вошел в дом, там ее девчонки крошечные, двойня. Он подпалил дом, малютки живьем сгорели. Хотел и мужа ухлопать, да муж его поборол. Все думаю: а если бы не поборол? Вся наша жизнь: кто сильнее. Этот, жуткий, на прогулке все время скалился. Почему? Будто смеялся. И молчал. Мы еще друг с другом говорили, другие. А он молчал. Не о чем ему было говорить с людьми.
Еще один был: восточный. С Кавказа. Он глотки резал нашим солдатикам, как баранам. Этот – смешливый! Все прошения подавал. На то, чтобы условно освободили. "Ну и што такова, я парням вашим горла резал, эта наши враги, парни ка мне в саклю пришли са смэртью, и я што, должин их с пирагами встрэчать?! А у миня жэна, детки, я што, их пад пули падставлю?! Лучши я сам убью, чем миня убьют!" Шуточками сыпал, прибаутками. Пел восточные песни и ногами в валенках перебирал, будто в ичигах танцевал. Снег летел из-под веселых ног. Он – жил! А как жили матери тех солдат, кому он глотки перерезал?
Мы переписывались с девчонками. Адресочки друг по другу передавали. Когда девчонки узнавали, что сидишь пожизненно, сразу прекращали писать. Батя, батя, я однажды одной девчонке написал всю свою жизнь.
Ту жизнь, батя, какую ты знать не знал.
Ты ведь не знал, батя, как я жил. Как я в детстве, в юности уже вором был.
А ты думал, я был такой приличный домашний мальчик.
А у меня, бать, была тайная жизнь, я собственной жизнью жил, какой хотел, и никто меня не мог остановить, переделать. Перекроить. У меня эту мою жизнь – отнять.
Рано я начал воровать. Первый мой чужой карман: на рынке. Мужик в пальто с цигейковым воротником. Наклоняется над прилавком. Тщательно высматривает: ему надо купить вкусность, да получше, да подешевле! Торгуется. Торговка растопыривает красные на морозе пальцы. Фрукты, сизый лук, ало-малиновое, с белыми мраморными разводами жира мясо. Тяжелые золотые слитки лимонов. Шубы всюду пухлые. Народ толпится. Пар изо ртов у людей валит, как у лошадей. Я маленький, и все люди вокруг кажутся мне громадными и богатыми. Богатыми, как цари. Все они цари, а я маленький жалкий бедняк. Их слуга. Меня родили для того, чтобы я им прислуживал. Ну уж нет! Мужик отогнул от подбородка синий цигейковый воротник, показывал торговке два растопыренных пальца; она громко орала ему в ответ и показывала три. Я крался за мужиком. Встал, вроде как в очередь. На меня не обращали внимания: я был слишком маленький. Думали, наверное: я чей-то ребенок. К прилавку подошли две тетки в широких, как шалаши, шубах, одна сняла варежку, у нее на длинном пальце блеснуло золотое с рубином кольцо, я запомнил. Она копошилась в кошельке. Я скользнул поближе к мужику, и, сам не знаю, как, весь дрожа, так дрожат в любви или на охоте, дрожат от страсти, от счастья и страха, запустил руку ему в карман и потными пальцами нащупал бумажник. Вынул тихо, незаметно; старался, чтобы моя согнутая в локте рука почти не двигалась. Так медленно вытягивал. Вытянул. Спиной к теткам повернулся. Так же медленно, как вынимал, утолкал к себе за пазуху. В карман рубахи. Мать мне покупала тогда рубашки с нагрудными кармашками. Бать, ты помнишь мать? Нет, ты помнишь? Помнишь?
Магазины и рынки, лавки и лотки. Ткани, жратва, украшенья, опять тряпки. Все человеческое можно было
