Хоспис - Елена Николаевна Крюкова

просветятся, и он, сын, увидит в них ту жизнь, что он мог бы прожить рядом с отцом, да не прожил. Он шептал: отец! прости меня! как ты там! жив ты! или уже умер! а я зачем себя – у тебя своровал? ты ответь мне! Ты же мой характер знаешь! в кого я у тебя такой, скажи? неужели в тебя? не верю! ты же всегда был приличный, воспитанный, ты добр, ты лечил людей, ты пытался вылечить меня – от меня самого. Письмо бы тебе написать! приехать к тебе! выпить бы с тобой! да не могу. Стыдно мне! Умираю я тут, в этой Москве, батя. От богатства чужого, от правил чужих. Здесь не та жизнь, какой мы жили там, давно, с тобой. Она другая. Совсем другая. Чужая и хитрая. Ее надели на меня, как маску. И только прорези для глаз, и я гляжу. И вижу: люди – сволочи, а прикидываются добряками. Убивают, а притворяются безгрешными. Я хотел стать вровень с ними! Стать дрянью из дряней! И стал! И вот стою! И почему же, батя, мне так погано, а? Рвотно мне так, хлипко, дурно, тошнотно? Плюнуть я в ряху этого гнилого мирка готов. И вот уже слюны полон рот набираю. И губы трубочкой складываю. И застываю ледяной фигурой на зимней площади. И слюна во рту льдом застывает. Стою, застылый. Шевельнуться не могу. Все, батя. Сковал меня мороз. Завершилась чужая жизнь моя! Солнце пригреет – заживу своей. Растаю. Слезами потеку. По грязи разольюсь. Пусть уже лучше грязь, да настоящая. Не поддельная, не чужая: моя.

А на другой день, среди роскоши, к ней он уже привык, прикипел к ней и приварился, не отодрать, ему пришла нищая, на дрянной желто-серой бумаге, повестка в суд. Он прятал себя под чужими фамилиями, но его все равно отыскали. Он примчался, он спрашивал, носился по кабинетам, хватал за руки случайных людей, холодных, чинных и деловых, и голос его дрожал: что? кто? Туго перевязанная та, ночная, новогодняя елка. Труп Славы. Старики, чьей могилой стал лес, молчаливая опушка: дом милосердия обнаружили. Микиткин выболтал все обо всех забиральщиках. Зачем вы меня? Я же ничего! никогда! Суд разберется. Вы не волнуйтесь.

…я не волновался, бать, я даже не рвал на себе волосы, я методично обзванивал всех своих именитых знакомых и доверительно сообщал им: меня оболгали, подослали на вернисаж дрянного старикашку, старикашке, понятно, за гадость приплатили, ну что ж, он бедный человечек, ему и грош подай, он любой пакостью его отработает, вы понимаете, там дело круче, так со мной воюет очень влиятельный господин, крупная шишка, человек из Кремля? да, может, и человек из Кремля, ему тоже щедро заплатили, чтобы меня унизить и раздавить. Чтобы меня – не было! Они достигли цели, эти ребята! Я раздавлен! Я больше не художник, а воришка! Просто наглый такой жулик, стащил с прилавка вареную картошку, слямзил огурец! Слушайте, я все понял, кричал я в трубку, у меня есть враг! А я и не знал! И этот враг топчет меня! Размазывает кашей по тарелке! Он выбил из-под меня табурет! Шутка ли сказать, обвинить меня в воровстве! Меня! Такого чистого! Честного такого! Талантливого! Мне в трубку чужие голоса кричали: "Бери выше! Гениального!" Я повторял вслед за ними: да, гениального! Меня, святого Марка! Звезду русской живописи! Да я! да сейчас… Что я буду делать, я не знал. Важно было орать в трубку все хорошее о себе. Выгораживать себя, и как можно ярче, наглее. Меня перебивали криками: "Кто?! Ты знаешь, кто это с тобой сделал?! Ну, кто и кому приплатил?! Кто тебя подставил?!" Я орал в ответ: я не знаю! но я догадываюсь! Иногда мне кричали так: "Радуйся, это же реклама! Ты уже прославился! Вся Москва перемывает тебе кости! Все только о тебе и лепечут! Газеты рвут друг у друга с твоей рожей!" Бать, тут я терялся. Вываляют тебя в грязюке, а это, оказывается, класс? Праздновать надо? Заказывать шампанское "Дом Периньон" и торт величиной с колесо грузовика, на двадцать четыре персоны. А в один кусок того торта положить серебряную монетку: и тому, кто зубом на нее наткнется, когда кусок откусит, подарить одну из моих лучших картин. От всего сердца. Великий Марк дарит своим поклонникам царские подарки!

Я думал так о себе, и меня захлестывал жар великого стыда.

Я готов был сам себе наступить на глотку сапогом.

Сломать бы мне самому клык о ту счастливую монету!

Сребреники-то я получал. Я. Задорого мои картины покупали. То есть, ты понял, чужие. Я кисточку в руки брал, только если меня приезжали снимать на видео или фотографировать. Свежая палитра, хвойный скипидар, копаловый лак. И я в бархатном пиджачишке от Гуччи, на фоне гениальной картины. Чужой. Если бы средь облаков и вправду жил Боженька, я бы задрал башку и ему крикнул: эй, ты! закрой глаза! не гляди!

Зато сребреники мои, все до единого, Он видел. И цифры с нулями на счетах, и купюры. Я входил во вкус денег. Быстро вошел. Спать ложился, один, без бабы, и мысли шуршали в костяной моей коробчонке: что же я наделал с человеком! Ведь живой же был человек! А я его… А сейчас я что с ним делаю? Не с собой, да, а с ним? Ведь мои деньги – это его деньги. Моя жизнь – это, черт, его жизнь!

Я, как Бог, выходит так, его жизнью – распорядился!

Но, знаешь, бать, я ведь себя спасал. Выгораживал! Перед обществом! Вот я, дескать, такой белый и пушистый. И меня оболгали. Оклеветали! Так я врал всем. Врал и не краснел. А что мне еще оставалось делать? Чтобы выжить? Чтобы остаться на плаву, на поверхности того мира, где я плавал, я, уже акула, зубами щелк? Верно думаешь! Глазки блестят, значит, догадался! Правильно, я должен быть выгородить себя и уничтожить другого.

А что его уничтожать, он и так уже был мертвец. Я-то думал, его на свалке давно сожгли. Собаки по косточкам растащили. А бомжи с него куртку сняли, портки, ну, рубахой побрезговали, понятно. Я так мыслил, и помину о нем не стало на земле! А вот поди ж ты. Тот, кого обворовал я, взял и воскрес. Воскрес, черт! И теперь во снах моих плясал передо мной, изгалялся. Корчил мне рожи. Нос натягивал. Верещал: "Я тебя, вора, выведу на чистую воду!" Я просыпался в холодном поту, вставал под холодный душ. Трясся, стучал зубами. Суд через пару