Физическое воспитание - Росарио Вильяхос
Наконец она на трассе; она забыла, направо или налево говорил парень с бензоколонки, но на дороге знак с названием города, указывающий, в каком направлении ей идти. Она уже не бежит, она непривычна к физической активности, и у нее началась одышка. Она чувствует себя усталой, как шестидесятилетняя сеньора, и сердце у нее колотится со страшной силой, но она знает, что оно колотилось бы точно так же без всякого бега.
Мимо проезжают машины, к счастью, редко. Она не решается выйти на обочину, слишком слабо освещенную, и шагает вдоль дороги за ограждением, хотя там идти тяжелее. Сухая трава, крапива и репейник, которые доходят ей до колен, замедляют ее еще больше. По-прежнему вокруг цикады, несмотря на поздний час; это признак сильной жары. Проезжает грузовик и обдает ее тучей пыли.
Она признает, что не попадет домой раньше десяти – времени ужина. Такими темпами, может быть, вернется только к полуночи. К тому времени у папы выскочит лихорадка на губах, а мама закатит глаза по самый затылок, потому что они не привыкли, чтобы дочь доставляла им много хлопот, если не считать того, что она грызет себе пальцы и (хотя об этом они не знают) кормит их выдумками, с каждым разом все более несуразными. «Как ты могла с нами так поступить?» – спросят они. Меня больше никогда в жизни не выпустят гулять, говорит она себе. Уже много лет как у мамы не получается дать ей пощечину, но сегодня Каталина так устала, что, наверное, примет наказание и даже не будет сопротивляться. Она надеется, что Паблито будет дома и еще не уснет, когда она придет. Все-таки они не решатся меня убить в его присутствии, говорит она себе.
Теперь небо освещают только розоватые отсветы, предвещающие скорый приход ночи. Парень с колонки был прав – это безумие. Несмотря на жару, она снова мерзнет: она вспотела, а тут повеяло ветерком. Она прячется в толстовку.
Кто знает, когда она доберется, если вообще доберется. От усталости у нее отказывает воображение. Придумай что-нибудь, Каталина, говорит она себе, что ты им можешь сказать? Они даже не знают, что она была в загородном доме Сильвии, не знают, что у родителей Сильвии участок за городом и она уже несколько раз туда ездила. Сильвия наверняка и так считает ее чудачкой – Каталина все время старается уехать одна на автобусе, не хочет ждать, чтобы они ее проводили. Что она скажет, когда узнает, что Каталина опоздала домой или вовсе не вернулась? Ах, Сильвия. Больше всего Каталине в ней нравилось, что у нее отец, который говорит с дочерью, глядя ей в глаза, работает в саду, чинит дома все, что сломается, помогает Сильвии с уроками, обнимает ее. Каталина тянулась к нему, потому что думала… а что она думала? Она даже не замечала, как он за ней наблюдает, до того дня со спаржей. После этого она отдалилась от него так, как только могла. Даже завела себе парня и обрила голову. Но потом вернулась. Что, по мнению этого мужчины, Каталине было от него нужно?
Она задирает одежду и трогает свой пульсирующий шрам. Лучше бы я умерла от той болезни, думает она, тогда не пришлось бы переживать все это. Но она не хочет умирать, она хочет, чтобы у нее не было плоти, к которой можно прикоснуться, и рта, которым можно говорить, и тогда она точно никого не обидит, – потому что сейчас она в таком состоянии, что может наговорить страшных вещей. Она ничего не слышит вокруг, даже цикад. Может быть, из-за того, что они весь день стрекочут, она в конце концов перестала их замечать, как и саму себя. Ей хочется только орать. Потому что она чувствует себя поросенком на бойне. Потому что она не умеет искать ласки ни в семье, ни за ее пределами. Потому что отец подруги ее поцеловал и заставил его трогать – и, когда она не проявила ответного интереса, пригрозил рассказать ее родителям, что она дрянь и шлюха. Потому что она ни в чем не виновата, особенно в том, что появилась на свет, и тем более в том, что появилась нежданно, в нежданном виде, в пагубном. Потому что ее достало, что ей говорят, что это она сама провоцирует опасность, когда просто идет по улице. Потому что она хочет тело, которое не причинило бы ей вреда. Потому что у нее нет другого тела. Потому что это самое ценное, что у нее есть, единственное, что у нее есть. Потому что без тела она не существует ни в каком смысле слова. Ей хочется орать, потому что именно это ей сейчас нужно, чтобы выжить. Потому что тело, которое ей так отвратительно, в этот момент просит, чтобы она выпустила этот крик на свободу. И она кричит, и благодаря тому, что она кричит и ревет как дикое животное, парень с бензоколонки тормозит, когда едет мимо на мотоцикле и замечает ее в темноте.
– У тебя все нормально? – спрашивает он, снимая шлем. – Давай, садись.
Ей не хватает воздуха. Она уже не кричит, но ей страшно. Что, если он попросит ее сделать что-то, чего она не хочет? А что, если он положит на нее руку, как тот мужчина, который довез ее до бензоколонки? Она боится, что он перечислит ей целый список того, что с ней мог бы сделать тот тип, как в снафф-фильме[31]. И что потом он скажет: я тебя не собираюсь ни насиловать, ни убивать, но ты мне отсосешь за то, что я тебя подвезу до дома, а если не согласишься, я тебя тут брошу, пускай подбирает кто-нибудь похуже меня. И тогда Каталина подумает, что надо было позвонить Хуану и потрахаться с ним наконец, потому что его она хотя бы знает. Что парень с бензоколонки ей скажет, что его достало ждать, пока она думает, и что нечего было ловить попутку, а раз уж ловит – значит, сама напрашивается. Искушает судьбу, так сказать. Что он ей скажет: «Смотри, что ты наделала, – и спустит трусы, – видишь, в каком я из-за тебя состоянии». И покажет ей член. И скажет: «Возьми его в руку». И ей придется взять в руку эту часть его тела, которую она находит такой значимой и в то же время такой нелепой, а ему придется объяснять ей, как ему мастурбировать, потому что она это делала первый и единственный раз в жизни всего несколько часов назад. А потом он положит ей руку на затылок, чтобы заставить ее опустить голову. И прикажет: соси. И она будет сосать, а он потом скажет, что на самом деле это все ради ее же блага – чтобы ей больше никогда не пришло в голову ловить попутку. А после этого он снова наденет шлем и уедет, а она так и останется где была, только с полным и липким ртом, липким, как ее рука совсем недавно.
Она возвращается к реальности, к этому вечеру, к цикадам, к собственному телу, к которому сейчас обращает молчаливые молитвы, и вопрошает его, как поступить, словно оно – ее Бог. Но в эту минуту оно и есть ее Бог, потому что внутри больше никого нет, даже кровожадного создания, которому она делает подношения в виде кожи с пальцев. Сейчас ее покинула даже затаенная злость. Ни о чем не спрашивай, понукает она себя, подходи и садись на мотоцикл.
– Погоди, – говорит парень, слезая с мотоцикла, и она отшатывается, умирая от страха, на несколько секунд, – достану тебе второй шлем, теперь без шлема запретили.
Каталина снова начинает дышать. Парень ей кажется самым замечательным человеком на свете просто потому, что он не насильник. Поначалу она старается к нему не прикасаться и держится руками за заднюю часть сиденья, но, когда мотоцикл набирает скорость, ей ничего не остается, кроме как обхватить парня за пояс. Она впервые
