Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
* * *
— К тебе тут один тип приходил, в обед, — из кухни доносился голос Барбары и резкий запах полезной еды, — а хочешь, поешь со мной? Запеканка из тофу.
Анджу вошла в кухню, достала из шкафа чашку и пачку крекеров.
— Нет, спасибо. Я не голодная. А что за тип?
— Странный такой, коротышка. Какой-то… чудик. Я вообще не врубилась сначала, что ему надо.
Анджу замерла.
— Худенький, светлые волосы, обалденные голубые глаза? — Барбара кивнула, продолжая жевать. — Он музыкант, — тут Анджу сообразила, что ее ответ прозвучал как оправдание, и недовольно прикусила губу.
— Ага, — Барбара вскользь посмотрела на нее, — я думала, тебе нравятся высокие брюнеты. Не важно; кстати, он тебе там оставил подарок.
Так и не налив чаю, Анджу оставила чашку и убежала к себе в комнату; заперла дверь и постояла немного в сумерках. Всё как всегда, и все же казалось, что она чувствует его присутствие, как забытый аромат.
— Ерунда какая, — и она потянулась к выключателю.
На столе стоял белый подарочный бумажный пакет. Под ним оказалось письмо, написанное витиеватым, необычайно старомодным почерком, который едва можно было расшифровать. Она полезла в пакет, вынула коробку с белой атласной розой и, садясь на краешек кровати и развязывая тяжелую ленту, слышала, как отчетливо бьется сердце. Из коробки явилась на свет изящная чашка с розами и золотым ободком. Кошмар, подумала Анджу, со всех сторон рассматривая жуткое зрелище. Чашка выглядела так, будто сошла с полок дубового буфета старухи Зиттенталер. Анджу разглядела два скрещенных синих меча на донышке. Какой удивительный чудик этот музыкант! Она перечитала письмо:
Мадмуазель!
съ величайшимъ нетерпҍнiемъ встретить васъ я пришелъ — торопясь — слҍдовательно, не авизировалъ, и вотъ… — промашка! верно это было не суждено и мне остается только утешиться въ воображенiи, что вы милостиво послҍдуете моей сердечной просьбе и примете оный даръ — въ компенсированiе той неприятности, кою вамъ моя персона оставила и въ Выраженiе моей привязанности, прошу Васъ — впредь не слишкомъ скверно обо мне думать!
vôtre très sincère
Вольфгангъ А. Мустерманъ
* * *
Он очнулся у метро: сидел, прислонившись к запертым стеклянным дверям. Сначала он воспринимал только шумы, то и дело ревели повозки, к реву примешивались гудки и отдельные удары, он видел четкое изображение звуков, и постепенно заметил, что тишины не было, ни на секунду, ни на один такт. Затем он почувствовал, что спина затекла, а в штанины пробралась холодная ночная сырость.
Вокруг могла быть полная темень, если бы из дверей не проникало слабое дежурное освещение, и если бы песчаную тропинку к шоссе не освещали дорожные столбики, если бы дальше не видно было света фонарей, и если бы прожектор на подъемном кране не разливал яркий свет в вышине. До озноба хотелось спать, руки-ноги едва слушались. Вольфганг поднялся и был уверен, что не может быть здесь в это время, его забросило в незнакомое место, которое он не искал и не выбирал. Подергал двери — станция была заперта, значит, уже далеко за полночь. За стеклом виднелся зеленый значок четвертой линии, Вольфганг прочел «Шёнбрунн» и почувствовал, как по жилам пробежало отчаянье.
Он хорошо помнил разговор с Петром, с Бангеманом, молодого человека у паспортистов, и… да, он заходил в ее комнату, ощутил ее запах, ее близость.
А что потом? На миг ему показалось, что нужно крикнуть, доверить свою беспомощность ночи, но что в этом толку? Почувствовал холод на мокрых щеках и пошел по широкой улице, угадывая, где проходит метро, ожидая ответа от каждого перекрестка и каждого угла, пока не добрался — уныло и не доверяя себе — до Южного вокзала, откуда он уже знал дорогу домой.
Петр что-то недовольно буркнул, когда Вольфганг под утро улегся на свой диван. Над горизонтом из черепицы повис серый утренний свет. Вольфганг закрыл глаза, стараясь убежать в уют знакомых мест и лиц, в блаженство прошлых объятий, наконец, в истину звуков, но его настигали яркие ночные улицы, налетали фонари и повозки, окружали стены и люди, и постоянно нападал страх потерять и эту неверную почву.
* * *
Анджу поправила пиджак и толкнула тяжелую стеклянную дверь. Она один раз была в Blue Notes, и после этого невозможно было уговорить ее пойти туда снова. Она говорила, что ее тошнит от сплошного синего света. На самом деле она просто терялась среди модной публики, делающей вид, будто все они члены клуба, а Анджу сюда вход воспрещен. У нее самой не хватало духу быть красивой.
Она осматривала битком набитое кафе из своего угла. Никто не обращал на нее внимания. Анджу почувствовала, что успокаивается, только сердце билось громко, словно она поднималась по лестнице. Она даже признала, что атмосфера в баре приятная, и постепенно решилась пройти вглубь. Гул голосов мешался со смехом и звоном бокалов, и надо всем плыла музыка, вилась между людьми и вдруг показалась ей сетью, все оплетающей и соединяющей. Как в кино, решила Анджу, ведь в фильмах музыка оживляет происходящее и передает настроение крупным планом, прямо и понятно. В прохладной атмосфере кафе причудливо и нереально выделялся огромный подсвечник на сцене, наполовину закрытый крышкой рояля, мерцавшего синим светом.
Потом она увидала его. Сердце остановилось и подпрыгнуло от радости. Ей было видно его только в профиль, но она сразу узнала характерный нос и прическу, похожую на старинный тупей. Это он — и все же казалось, это не мог быть тот самый недотепа, что неловко стоял в дверях кухни и выглядел, как зверек, пробравшийся из знакомых мест в новую, опасную область. Этот человек сидел за роялем прямо, от него исходили ясность и сосредоточенное спокойствие. Анджу протиснулась ближе, восхищенно рассматривая его небольшие руки, бродившие по клавишам с такой нежностью, будто касались не инструмента, а возлюбленной. Его руки, державшие ее и осторожно погладившие ее по спине… Анджу подняла руку, дрожа, убрала с лица волосы, вспомнила запах этого человека, который двигался за клавиатурой, как юное деревце на ветру. Все его тело объединилось с роялем, со звуками. И на крошечную вечность Анджу показалось, что он объединился и с ней.
* * *
Вольфганг растягивал ноты, они становились шире, прозрачнее, как буквы на воздушном шаре, когда шар надувают, тянул последние такты, пока они не превратились
