Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг
– Именно поэтому я за вами и ходила, – говорю я.
– Твоей правды у меня нет! – говорит он и снова смеется.
– Вы – настоящий художник, – говорю я. – Я хочу стать такой, как вы.
Я не говорю Эрлу, что он – Испания. Я не говорю, что он – Македония.
– Видела мои работы в музее?
Я качаю головой, откусывая свой кусок пиццы.
– На распродажах? Со студентами? В галереях в старом городе?
Я снова качаю головой.
– Знаешь, что такое искусство? – спрашивает он. – Искусство – это правда. Может, ты не чувствуешь себя художником из-за… – Он снова машет руками. – Ну, из-за всего этого.
Все это.
Моя жизнь.
Мама ничего не понимает, потому что не знает, о чем говорит Эрл. Эрл пытается вытереть кусочек жирного сыра со своей грязной бороды, пока мама держит для него колу.
– Не могу сказать, что хотела бы чаще видеть тебя в больнице, Эрл, но я за тебя беспокоюсь.
– Мой сын сейчас в Дрекселе, знаешь ли. Далеко пойдет.
– Уже в колледже? – спрашивает мама. – Господи. Как время летит!
– Будет учителем, – говорит Эрл. – Весь в отца.
– Вы учитель? – спрашиваю я.
– Был. Двадцать пять лет. В средней школе.
– Учитель ИЗО? – спрашиваю я, думая о мисс Смит. О том, как бы мне хотелось, чтобы моим учителем был Эрл.
– Истории, – говорит он. Потом поворачивается к маме: – Хелен, ты знаешь, я вроде видел твоего парня на Пайн-стрит! Хорошо выглядит.
Мама перестает есть. Я перестаю есть.
Эрл не останавливается.
– Раздался в плечах. А когда я его в последний раз видел, такой доходяга был! Сколько ему сейчас?
Они как два старых закадычных друга. Я спрашиваю:
– А сколько вы друг друга знаете?
Мама говорит:
– Брюс теперь живет в Орегоне. Ты, наверное, видел его двойника.
Эрл смотрит на меня. Я не могу ничего сказать. Откусываю кусок своей пиццы. Эрл откусывает кусок своей, но не сводит с меня глаз. Мама хмурится все сильнее. Морщина у нее на лбу выглядит как шрам между бровей.
Эрл говорит:
– Когда я познакомился с твоей мамой, ты еще даже не родилась.
Мама говорит:
– У тебя была пневмония. Ты ее запустил.
– Твоя мама спасла мне жизнь, – говорит Эрл.
– Она спасла вам жизнь?
– Спасла мне жизнь, – повторяет он.
Мама ест свою пиццу. Она знает, что Брюс здесь, я это чувствую. Может, у мам есть такое особое чутье. Может, они знают, когда сын приезжает в город, а им никто об этом не говорит.
Эрл снова смотрит на меня:
– Я был бы мертв.
– Ты и был мертв, – говорит мама.
– Тогда я и увидел свет. Нашел свое призвание.
Мама кивает:
– Счастье, что я зашла в палату. Та медсестра даже не заметила, что ты на грани.
Я думаю об этом. Заметила ли мама, что я тоже на грани? Что-то мне так не кажется.
– Значит, вы преподавали историю, – говорю я. – Но как же вы оказались… ну… тут?
Мама и Эрл странно на меня смотрят. Я добавляю:
– Если вы не против ответить.
– Я раздал всю свою собственность. Сбросил с себя ярмо ответственностей.
– А, – говорю я.
– Меня уволили. Я продал все имущество, чтобы оплатить счета из больницы.
– В первом варианте звучало приятнее, – говорю я.
– Правда освобождает, – повторяет Эрл.
– Но разве нет мест, где вам могут помочь? Скажем, в одном из учебных центров. Вам бы точно дали работу! – говорю я.
– У меня есть работа, – говорит он. – Ты сама знаешь. Ты ходила за мной и смотрела, как я ее делаю.
– Ты ходила за Эрлом? – спрашивает мама.
– Вместе с сестренкой. Не знал, что у тебя есть еще одна, – говорит Эрл.
Я смотрю на маму:
– Десятилетняя Сара.
Мама было хочет что-то сказать, но вместо этого снова откусывает кусок пиццы. Эрл тоже. Я поднимаю свой и почти уже засовываю в рот корочку, как вдруг говорю:
– Мам, Брюс в Филадельфии. Он остановился в мотеле. Я вчера с ним ужинала. Прости, что соврала. Я просто не хотела тебя сердить.
Я не знаю, почему извиняюсь. Не знаю, почему боюсь разозлить маму. Мои эмоции меньше, чем положено. Это я должна злиться, но вместо этого я «раздражена». «Расстроена». Как будто шестнадцатилеткам настоящая злость не положена.
У мамы по щеке ползет слеза. Так медленно, что я не могу предугадать, она упадет на пиццу или высохнет, не успев это сделать.
Мама говорит:
– Так, значит, когда ты прогуливаешь школу, то ходишь за Эрлом?
– Всего несколько дней.
– В другое время она забирается куда не следует, – говорит Эрл. Смотрит на меня. – Та старая школа – опасное место.
Мама совсем запуталась.
– Лучше настоящей школы.
Эрл это обдумывает.
Мама говорит:
– Что-то случилось в школе, но она не говорит мне что.
Они оба смотрят на меня. Я запихиваю корку в рот и, дожевав, говорю:
– Оригинальных идей не существует.
Эрл фыркает:
– Кто тебе это сказал?
– Моя учительница по ИЗО.
Он качает головой:
– А она художница?
Я об этом раньше не задумывалась. Я никогда не видела чего-то, что создала мисс Смит. Мама возвращается к своей пицце. Я хочу рассказать Эрлу все, но просто отвечаю на вопрос.
– Нет, не думаю, – говорю я.
Эрл медленно кивает.
Мама говорит:
– И давно Брюс в Филадельфии?
– Со вчера, – отвечаем мы с Эрлом в унисон. Он – спокойно. Я – со злостью. Он смотрит на меня и улыбается, и я понятия не имею почему. Моей злости это не умаляет. Я думаю: может, это Эрл за мной ходил, а не наоборот? И это – искусство. Все в мире – искусство.
Примерно сейчас
Вот почему я люблю мастерить и создавать: потому что, когда я родилась, все вокруг уже было сделано для меня. Творчество, искусство позволяет мне окружить себя чем-то другим. Чем-то новым. Чем-то настоящим. Чем-то моим.
Не знаю, значит ли это, что я могла бы стать хорошим архитектором. Или автомехаником. Или плотником. Мне просто нравится создавать реальные вещи.
Я считаю, это побочный эффект того, что я выросла из зерна, посаженного на лжи.
Я считаю, это побочный эффект того, что я родилась в развалинах, – моя нужда создавать.
По дороге от Спрус-стрит мама помалкивает. Я говорю:
– Я думаю, вам с папой надо развестись.
– Тебе шестнадцать лет, – говорит она.
Мне шестнадцать, мне десять, мне двадцать три, мне сорок. После вчерашнего вечера с Брюсом я все поняла.
– Это не значит, что я дура.
– Это значит, что ты мало понимаешь в разводе.
– Ты его хоть любишь? – спрашиваю я.
Мама вздыхает.
– Не думаю, – признается она. – Хотя нет, точно. Не люблю. Правда, это ужасно?
