Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
Это Архит Тарентский ее изобрел.
Погремушка
Архит, пифагореец и математик, был в Таренте выбран в тираны.
Входит Архит прямо в Тарент —
Белые руки за пазухой
А вместо лица у него пергамент
С неурожаем и засухой
Мрачный, значит, вид имеет. Тарентинцы его спрашивают.
Сограждане — отвечает Архит
Друг в друга слова сливая —
Как некогда Гераклит
Приберегу слова я
Изумленные его молчанием, тарентинцы вновь пристают к нему с теми же пустыми вопросами. И что же они слышат?!
Хотя бы наставник мой Пифагор
Высокая терапия
С рогатых гор андрогин мандрагор
Настои химии пия
У тарентинцев глаза на лоб полезли, челюсть отвисла, а тиран не унимается:
И если право и пуст и прост
Чреват словно дождик тучкой
Принес ваших дочек под хвост Прокруст
Под куст — вот с этой штучкой!
И он показал тарентинцам погремушку.
Гражданам, когда они увидели у правящего философа такую глупость, стало нехорошо. Но куда им было деваться? На всех узловых точках уже стояли Архитовы люди с готовыми погремушками, которые с тех пор широко распространились.
Вот из них-то одна и висела у Ланы: отец полагал, что так отгоняют злых духов. Кроме того, в кровати рядом лежал медведь.
ДВА СЛОВА О СЕСТРАХ
Я как будто уже говорил, что из всех теорий души мне по душе более всего та, которая утверждает, что душа — это хромосома, окрашенное тело. Сейчас я напоминаю о ней в связи с медведем. Зачем, собственно, валялось в постели рядом с девушкой-младенцем существо, хромосомы которого нам чужды?
Мой друг Авель полагает, что тут дело в педагогике: ребенку показывают медведя, козу, красный гремучий шарик. Последний предмет — философский, тарентинский — заставляет малое дитя призадуматься:
— А что это там стучит?
— Девицы, что за стук я слышу?
Другие звери приучают к логическим рассуждениям в духе классификаций из букваря: «Это коза. А это — медведь. Что это — коза или медведь? Это и медведь, и коза. Нельзя быть козой и медведем».
Не думаю, чтобы Авель был прав. Виды, в которых существа могут оказаться на общем ложе, нельзя считать строго познавательными. Не верю, что в миги первых восторгов в голове нашей белокурой невесты проносилось: «Это медведь. Это не медведь. Экой медведь!»
Так пусть судят о том, кто умнее меня, мы же вернемся к хромосоме.
Хромосома — это разноцветная нить. Длиною она в рост человека, а толщины исчезающе малой. Свернутые в мотки, нити приобретают внешность гусеничного червя невидимого размера, и человеку принадлежат двадцать два таких червя, да еще по штуке отдельных, от иных отличных, для дам и для кавалеров по особому моточку.
Одна любовь может заставить эти мотки развернуться и обнажить свою длину. Тогда, всем естеством сплетаясь друг с другом, они принимаются страстно обменивать между собой обрывки, куски и части, пока не потеряют самого подобия или намека на мысль о прежнем себе. Обновленная этими взаимопронизывающими перемещениями хромосома будет действовать в качестве души потомка. Нужно только, чтобы обе были человеческие.
И вот, несмотря на нежность, на почти совершенную бестелесность, хотя они уязвимы и беззащитны, но в те миги, когда они любят, любят беззаветно и всей своей тончайшей сутью, когда они сливаются и переплетаются частыми узлами, страстно разрывают взаимные петли, отнимают и возвращают иному «себе» части бывшего «я» — именно тогда обнаруживается их небесный нравственный характер — железный, алмазный, поистине сидерический. Ни волк, ни коза, ни медведь, ни конь и ни петух никого из них не обманет. Звездная мораль цветного тела повелевает ему погибнуть в объятьях другого, но не изменить себе: любовь радужной нити не выведет на свет Божий химеру. Ее браки заключены на небесах. Хромосома любит или гибнет, но не лжет никогда. За нею последнее слово, которое изрекает ее сотворивший жестокий прозрачный разум.
Жаль, что мы не всегда умеем узнать о решении хромосомы заблаговременно. Внешний вид бывает обманчив, на инстинкты не стоит полагаться. Моряки заблуждаются относительно «морских женщин», принимая за них кто Стеллерову корову, кто дюгоня или манту, а кто родню моржа. Коровы с тех пор исчезли, а моржи бдительно охраняют своих самок, но можно ли во всех случаях жизни поручиться за истосковавшегося путешественника?
— Так неужели только длительный опыт живой любви может надежно убедить нас и рассеять сомнения насчет природы той или того, кто пребывал с нами в тесный миг помрачающей страсти? — спрашивает мой друг Авель.
Он пытается ответить:
— Я думаю, что пристальное внимание к генеалогиям позволило бы соблюсти необходимые предосторожности в этом тупике. Горожанам, разумеется, не грозит прямая опасность, но жители горные, сельские, болотные, речные, лесные и полевые пусть смотрят в оба! Ибо тут кроется еще одна опасность, едва ли не страшнейшая: если мы кому-то откажем в любви, то тем самым позволим себе питаться его мясом. Лекарство не вышло бы хуже болезни!
Чтобы формула Авеля звучала чуть менее туманно, я поясню ее следующим частным примером. Что лучше, или, вернее, что хуже — съесть сестру или переспать с козой?
Вопрос очевидно оскорбительный. Я слышу иронические вопли, издевательские возгласы, звуки протеста:
— Кто говорил о сестре? При чем тут сестра?
— Наверное, сестра медицинская…
— Они набиты наркотиками!
— Торчат на траве. Как все травоядные.
— Коровы в особенности, они жуют и торчат.
— Посмотрите, какие у них глаза!
— Какие губы!
— Ленивцы без этого дня прожить не в состоянии.
— А коз, вообще, едят? Едят ведь трупы коз…
— Да люди жрут друг друга на каждом шагу!
— А сестру он подразумевает античную: «У вашей козы есть сестра»… Значит, ваша сестра — кто?
— Кузина, разумеется…
— А случалось ли ему бывать в казино?
— А знает ли оно о свойствах казеина?
— А
