Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
Бедная женщина оставалась одна в разоренной комнате, когда Кронид Евлогиевич уходил работать. От одного слова «университет» с Софьей Павловной делалось совсем плохо. Бледная, покрытая бурыми пятнами, словно она была рысь, жена сидела на постели в сорочке и глядела сквозь тающее окно в серое небо над уходящими вдаль бесконечными постыдными частями столицы. Университет… Прилетало высокое, прозрачное, желтое. В этом желтоватом среди бегущих вверх извилистых линий двигались студенистые люди, и сквозь одежды можно было разглядеть их текучие тела. Одно из них был ее муж — прозрачная кожа с бумагами держалась под мышкой. Тут он открывал рот и оттуда вытягивалась длинная речь, а череп еще поблескивал. Софья Павловна уже без сознанья трогала размокшее ожерелье из костяных черепков на туалетном столе, стискивала зубы, звенело в ушах, диафрагма, собравшись в кулак, поднималась выше гортани, университет бледнел, наливался кровью, речь глохла, и спасительный сон: видение того же здания, распластанного по ковру и скатанного в трубу, — а в трубе сидела она сама и ела маковки лесного торта с мухоморами — спасительный сон ее на время выручал.
Мы хотели знать, что она ела.
Но почему Лана так рано принялась отрицать все, что предлагала ей изголодавшаяся мать?
Об этом здешняя серая муза помалкивает.
ВОПЛОЩЕНИЕ
Роды были вроде кувады. Остов снес два яйца величиной с портфель. В скорлупе одного, разбитого прежде срока, оказалось полно бумаги, всё какие-то предположения. Но многое было невразумительно: период начинался с «ясно, что..», а следовало совсем другое. Общее впечатление было как от оркестра с хором, когда собираются исполнить огромную ораторию, и вот первые скрипки берут первые такты, деревянные духовые прилаживаются выдуть знакомые части фраз, шелестит нотная бумага, из угла вдруг доносится удар в гонг: кто-то уронил валторну, порхают листики вокальных партий, а сам рукоплескающий творец еще не встал с палочкой на возвышение, но вот-вот выйдет. Однако и эта благородная композиция показалась бы слишком вещественна и груба рядом с той воздушной пляской мысли, которая именно нестойкой хрупкостью побудила Остова облечь ее в скорлупу и которая затем в силу случайностей внутреннего произвола скаталась в белую неверную сферу и приняла двусмысленный вид яйца.
Второе яйцо Кронид Евлогиевич куда-то спрятал. Его поступок породил сплетни. Судачили, что Остов второго яйца вообще не сносил, что он Лану (как раз тогда Софья Павловна благополучно разрешилась девочкой) нашел в книге и употреблял было вместо закладки, а потом надул, как, знаете, «резиновую Зину». Подвергали сомнению роль отца, отрицали участие матери. Завидовали.
Тем временем Удей Атаев катался один по полу в домике на колесах. Жена ушла на охоту. Отважная женщина на девятом месяце била медведя колодой. Когда она с младенцем в объятьях вернулась в кибитку, нашла его мертвым, с кровью у губ. Она поставила голову у изголовья и молча вышла. Белая мохнатая морда не шевельнулась. Стеклянные глаза были закрыты до половины, синий рот. Тело осталось далеко. Реки и ели пели славу птице охотника. Перьями покрытые руки протягивались к ветвям и высоким гранитным скалам над водой. Пищал редкий цветок в каменной расселине. Луна тоже стала птицей — бледная на голубом небе, одна ее половина, прозрачная и белая. Прошел короткий ливень, и грибы взбесились подо мхом. Мутная листва сосен покрылась певчими каплями и запылала, зазвенела кора стволов. Она поднималась все выше и выше, покинув у корня молчащее дитя. Потом его подобрали старики.
Раннее детство Тарбаган провел в деревянном корыте. Он лежал и смотрел в потолок фанзы, куда улетали искры и дым от сложенного внизу очага, а когда корыто с ребенком выносили наружу, глядел не мигая в синее небо, где качали вершинами бесконечные медные сосны. А по небу двигался мягкий белый огонь округлый. Когда спускался, он желтел и приобретал очертания, а потом он краснел и, сделавшись жестким багровым шаром, касался вершин черных сосен своей внешней чертой, и сосновые ветки вновь загорались на полу очага, когда корыто уволакивали внутрь юрты. Это бабка бросала огню серые ветки на середину пола, они краснели от воздуха, от них отлетали рыжие искры, улетая, белея, в трубу чума вверх, выше сходящегося потолка.
— Там из них составляется новое солнце, — так говорило себе дитя и продолжало молчать.
Послушаем шорох Трухи Кипариса.
Некоторые мысли господина Ту
Скажем, ветер — это дракон, а огонь — это рыжий дракон. Если построить ему дом и дать рыжей земли, он обернется своей землею в виде меча: это будет серая земля, железная молния, жало дракона. Если дать ему зеленой земли, травянистого горного мозга, он изольется рыжей медью. Зеленое он делает рыжим, рыжее белым. Его сила в сверканье: он уничтожает черное.
Тело земли состоит из прозрачного каменистого воздуха, похожего на лед, и белого мягкого глинистого воздуха, похожего на снег, в ней есть также белая, как иней, горечь, однако то, что считают силой земли, содержится в ее красных и зеленых соках. Огонь этих соков застыл, они на вид неподвижны. Все черное в составе земли относится не к земле, а к теням верхнего и нижнего неба, к внедряющимся в тело земли чуждым ей мертвым телам. Ведь сама земля не рождается и не умирает.
Верхнее небо огненное, нижнее небо железное. Возможно, соки земли тоже небесного происхождения: земля стоит у неба в тесном повиновении, ее жилы и нервы оплетены драконом воздуха, ее огонь почти невидим. Воздух влечет к себе зеленую мысль земли, свет — ее красную кровь, но рабство земли невыносимо.
Только рыжий дракон способен освободить родственную
