Голова рукотворная - Светлана Васильевна Волкова
* * *
Логинов собрал всю возможную информацию по симптоматике Мосса, какую смогли выдать научные журналы и форумы. Как оказалось, ситуация в Европе была хорошо изучена, и он даже написал профессору Рильке и паре других психиатров с просьбой дать комментарии. Историю Мосса и причину его острого кризиса он умалчивал, да, собственно, никто из коллег и не спрашивал: мало ли, научный интерес. Рильке ответил быстро, привёл массу ссылок на научные статьи, а также пояснил, что проблема пока решается общепринятыми методами и какого-то сдвига в науке именно по этому психозу не наблюдается.
«Общепринятые методы» означали стандартный подход: от назначения сильных препаратов до гипноза. Рильке, впрочем, пояснил, что у тех пациентов со схожими симптомами, которых он наблюдал, болезнь практически не прогрессировала, но и не уходила. Иными словами, живёт такой больной, думает, что он лось, готовится к линьке и весенней смене рогов – и всё это может длиться десятилетиями. В периоды гона он попадает в клинику, где добрые санитары привязывают его запястья петлями к кровати, потому что смирительные рубашки давно вышли из моды, вливают в вену литр жидкой дури, потом в голове у пациента наступает затишье, и его выпроваживают домой. И тот живёт счастливо до следующего гона. Карательная психиатрия утешает лишь временно. Врач, если он умница, здесь может помочь только одним: научить сохатого при самом начале обострения набрать нужный телефонный номер и попроситься в заповедник. Дальше всё по отработанной схеме: приедут добрые егеря на белой коневозке и нежно транспортируют несчастное животное в специальное отделение.
Но такого исхода Логинов для Мосса совсем не хотел.
Головные боли не отпускали, скручивали, убивали медленно и изощрённо. Сотрясение мозга – он вынужден был признать – и правда штука долгая и выматывающая. В такие моменты Логинов чувствовал невероятное сближение с Моссом, страдавшим мигренью с рождения. Да и сам Виктор теперь, находясь по ту сторону психиатрической нормы, стал ему по-особому дорог. Для успеха лечения лучше, если врач эмоционально дистанцирован от пациента. Логинов это знал, но даже не пытался сохранять дистиллированную нейтральность мирового судьи. Да, он с руками и ногами увяз в собственном подопытном, как дрозофила в сиропе, и сам же себе поклялся, что вылечит его, какую бы цену ни пришлось за это заплатить.
Само слово «подопытный» – жестокое, циничное, но абсолютно точное – не давало ему покоя, свербело занозой в голове: ни вытравить, ни приглушить. И Логинов с удвоенной силой ощущал свою вину перед Моссом. Но одновременно с этим знал: Виктор появился в его жизни в очень точный момент – тот самый момент, когда будут перевёрнуты все привычные представления в психиатрии, и именно он, Логинов, сейчас в ответе за то, сдвинется ли этот неподъёмный камень или ещё десятилетия, а может, и дольше останется лежать на прежнем месте.
Он корил себя за вспышки тщеславия, но ничего с собой поделать не мог: бешеный всклоченный учёный внутри него, дремавший со времени исхода из Карлова университета, проснулся, зашевелился, похрустел костяшками пальцев и бубнит что-то себе под нос. Логинов, безусловно, признавал, что сейчас самое правильное и гуманное – просто купировать острый кризис Мосса, и сделать это как можно быстрее и незаметнее для других, затем годами наблюдать пациента, проводя «превентивные процедуры», как выражается Рильке. Но он ничего не мог поделать с азартом, выжигающим его собственный мозг, и вновь и вновь вычитывал материалы, звонил коллегам, сопоставлял малейшие детали и тщательно выписывал всё в специально заведённую по этому поводу тетрадь, на обложке которой вывел фломастером «ВМ».
С Моссом они теперь разговаривали по телефону ежедневно, подолгу. Личную встречу Логинов планировал на конец недели и тщательно к ней готовился. Результаты каждого разговора он аккуратно заносил в тетрадь, не исключая пометок о том, как долго Мосс держал паузу между фразами и насколько менялись интонации его голоса, когда они говорили о бабочках. Если во время обычных своих сеансов Логинов предоставлял возможность пациентам говорить безостановочно, сам же предпочитая молчать, лишь изредка задавая наводящие вопросы, то в беседе с Моссом он жёстко держал тему, не давал ему уйти в сторону, доминировал, спрашивал про одно и то же по нескольку раз, пока ответ не удовлетворял его полностью.
На вопрос о том, боится ли он чего-нибудь, Мосс не раздумывая говорил: «Врагов. Смерти. Зимы».
* * *
Проведя бессонную ночь и задремав лишь под утро, Логинов проснулся будто от толчка. Марина спала, безмятежно вытянувшись на кровати. Он поднялся, накинул халат и вышел в коридор. Свет включать не стал, спустился на цыпочках на первый этаж, замер в холле у двери. Жиденький рассвет пробивался сквозь высокое окно, но пространство всё ещё тонуло в предутренних сумерках. Чёрно-серые квадраты плиток пола казались выпуклыми, тревожными. Логинов посмотрел в настенное зеркало и попытался представить, что чувствует Мосс, когда вглядывается в своё отражение. Он вспомнил, что видел в его квартире и большое старинное зеркало в прихожей, и маленькое в ванной, и на туалетном столике Веры. Ещё есть сервант, книжные шкафы и двери с расстекловкой. Отражений не миновать, как бы ни хотелось, – они везде, даже в кастрюлях на кухне, в хромовых дверных ручках и хоботке крана, в подвесках громоздкой люстры и чёрном выключенном мониторе компьютера. От них не спрятаться, не убежать, и всюду Мосс видит себя – другого, с понятными только ему одному отличиями от окружающих. С каждым днём он ощущает, как несхожесть эта растёт, увеличивается, и скоро настанет миг, когда невозможно будет больше ничего скрывать.
Логинов разглядывал черты своего лица в полутёмной кисее зеркала. Какая тонкая грань проходит между здоровьем и нездоровьем! Вот ты видишь собственный нос и лоб, а через секунду – как там объяснял Мосс… Тёмные штрихи-тени под скулами… Больные с подобным синдромом никогда не могут объяснить, почему именно этот признак, а не иной. У другого могло быть пятно на лбу. А у Мосса – скулы. Да ещё ладони. Логинов взглянул на руки. Если очень долго смотреть, действительно, впадины кажутся более глубокими, чем минуту назад. А запахи – вещь заповедная. Никто не объяснит, почему одни их слышат, а другие нет. Есть болезнь, при которой пациент живёт в постоянном запахе гари и жареного мяса. В пражской клинике был один такой. Его лечили убойными дозами нейролептиков, запах притупился, но не ушёл полностью. Сейчас этот пациент счастлив и здравствует, просто
