Голова рукотворная - Светлана Васильевна Волкова
13
Уже вторую неделю Мосс хранил свою тайну.
Его выкристаллизованное одиночество, гнездившееся в нём с рождения, теперь достигло своего высшего пика. Но если раньше он чувствовал себя просто другим, то сейчас ощущение того, что он биологически другой, разрывало мозг на тысячи рваных частей, не помещалось в нём, было чем-то, про что он мог бы сказать: я слишком мал и ничтожен, чтобы осмыслить всё это. Лучше не думать, просто принять то, что я изменился.
Мысли о невозвратности метаморфоза усилили отчуждённость, сделали несчастье объёмным, осязаемым, материальным – он чувствовал вокруг себя кокон этой беды, но одно, в чём был всё-таки уверен абсолютно, – он не мог этому противостоять. Надо было как-то приспосабливаться и жить. Выживать.
Мосс часто вспоминал, как Логинов говорил про его фобию, теперь уже безвозвратно ушедшую: «Отрицание другой формы жизни». Может быть, теперешнее его состояние действительно дано ему, чтобы наказать за то, как он жил раньше. Не отрицай, не бойся. Ты нарушил табу, данное свыше, теперь получи сполна. Ты – один из них, тех, кого прежде ненавидел!
Он мог часами сидеть на корточках в кухне и думать. Просто размышлять. Обо всём.
И от этого на душе делалось ещё гаже – так гадко, что хотелось закрыть глаза и так существовать дальше – в полной спасительной темноте.
Мосс начал сторониться Веры, но и она ходила насторожённая, вопросов не задавала, лишь умоляла принять лекарства. Он не спорил с ней, делал вид, что заглатывает белые продолговатые капсулы, похожие на яйца чужого враждебного насекомого, но потом шёл в ванную и выплёвывал их. Логинов говорил, что надо пару препаратов колоть внутривенно, даже нашёл какую-то медсестру, но Мосс наотрез отказался. Глупости всё это. Не поможет! От химии сильнее чувствовалась невозможная яркость фонарей за окном и запредельная громкость всех без исключения звуков, даже шорохов. И от этого одиночество множилось.
Только рисование давало малую толику – даже не радости – отдыха от безысходности и черноты, отодвигало плотную кисею. Рисунки выходили необычными и, разумеется, мрачными, но теперь он вплетал в них одному ему понятные символы, и от сознания того, что никто, кроме него, не может их прочесть, становилось легче. Вера, ведавшая его делами, не решалась отослать наброски заказчикам.
Иногда Мосс подходил к портрету матери, подолгу сидел на краешке кровати, вглядываясь в её лицо, в пляску бабочки в зрачке, мысленно разговаривал с ней и всегда уходил рассерженный. Логинов, когда он сообщил ему об этом по телефону, остался доволен: гнев – это эмоция, значит, клинической депрессии нет. Но Мосс радоваться не спешил: то, что с ним происходило, было посильнее любой депрессии, любой человеческой болезни.
За пару дней он приобрёл новые привычки и новую манеру поведения. Вера заметила, что Мосс шарахается, если неожиданно рядом с ним встряхнуть скатертью или полотенцем. Он злился на неё, но объяснить не мог – это был чистый инстинкт: что-то белое рядом, резкий взмах, всполох – так напоминает сачок. Обыкновенный детский сачок. И Мосс весь сжимался, пытаясь отгородиться от него, закрывал руками голову, пока не приходил в себя. И тогда старался обернуть всё в шутку.
Мёд теперь составлял бо́льшую часть его повседневной пищи. Чтобы жена не задавала ненужных, глупых вопросов, он покупал его сам и прятал среди банок с акриловыми красками – это был верный ход, ей бы и в голову не пришло рыться в его рабочем хламе. Хлеб был менее противен, чем остальные продукты, но с мёдом никак не сочетался, и Мосс ел его отдельно. Пил же он только воду, от молока его тошнило, – пил понемногу, маленькими глотками, осторожно процеживая её и тонкой струйкой отправляя в горло.
Он абсолютно трезво понимал, что не похож на бабочку в привычном её облике, но это даже утешало его: есть шанс затеряться среди другого биологического вида, а значит, выжить. Да, нет крыльев, красивых и ярких, но кто сказал, что внешние атрибуты обязательны? Кто придумал, что понятие «бабочка» именно такое? Главное, внутри него – организм мотылька. Сердце мотылька. Душа мотылька. Ему пришло в голову померить себе температуру – та оказалась невероятно низкой для человека, его непременно бы сочли покойником, покажи он градусник кому-нибудь. Мосс тогда перебрался спать на диван и потребовал от Веры, чтобы она НИКОГДА БОЛЬШЕ не прикасалась к нему. Вере, отученной за несколько дней задавать вопросы, пришлось принять его правила.
Мосса сильно смущал запах ладоней, но, убедившись, что никто его больше не чувствует, успокоился. К слову, все запахи стали не просто слышимыми, будто их помножили на сто или тысячу, но превратились в ежедневное его чтение. Мосс просыпался и угадывал, что на завтрак у соседей за стеной, какие духи́ были на даме, прошедшей через их двор пять минут назад, и свежие ли овощи на лотке за углом. Он так верил в это своё знание, что не прислушался бы ни к кому, кто рискнул бы ему доказать, что овощной лоток уже неделю закрыт и дама не проходила по двору, а соседи вообще не завтракали.
Люди, казалось ему теперь, пахнут отталкивающе. Чем-то жирным, химическим: кожным салом, меняющим оттенки запаха каждые несколько минут, ороговевшими клетками, едой, слюной, выделениями, лосьонами, прогорклыми маслянистыми кремами – все поголовно, и самцы, и самки. Запах человеческой самки ещё более отвратительный, чем самца. Он старался не думать об этом, иначе было не избежать рвотных позывов. Вместе с тем Мосс понимал, что люди – его окружение, никуда от них не денешься, и усилием воли заставлял себя вдыхать их запахи и смиряться с ними. Так надо. Иначе не выживешь.
Цвета привычного спектра стали уходить, поблёкли. Он чётко различал только жёлтые оттенки, остальные были невзрачными, сероватыми. Это бесцветие и безликость человеческого рода, его вонь и повадки, образ жизни и исключительную враждебность Мосс принял как данное – как тот неминуемый крест, который ему теперь придётся нести до конца жизни.
В зеркале Мосс по-прежнему видел то, чего не видела Вера: две теневые точки под скулами. Разглядывая подолгу в книге цветные фотографии бабочек, Мосс не мог найти у них тех же признаков, но подспудно догадывался: это его индивидуальная метка, признак принадлежности к иному, отличному от Homo Sapiens роду. Он взял у жены тональный крем и, с трудом игнорируя его отвратительный запах, старательно пытался их замазать – впрочем, безуспешно.
Жизнь теперь наступила сложная,
