Американские девочки - Элисон Аммингер
Будет преувеличением сказать, что у меня появилось настоящее предчувствие, когда я сидела в своем обычном уголке на съемках «Чипов на палубе!» и на телефоне высветился номер Делии, однако же странноватое ощущение, что дело плохо, у меня безусловно возникло сразу. Группа только что закончила читку сценария, и тут позвонила Делия и каким-то мутным голосом велела мне ехать в больницу. Я далеко не сразу сообразила, что она говорит не о маме, а о себе, настолько расплывчато она выражалась.
– Анна, – сказала она, – просто найди кого-то, кто тебя привезет. И ничего, я повторяю, абсолютно ничего не говори Дексу. Сочини для него что-нибудь.
– У тебя все в порядке?
Она начала плакать:
– Нет, не в порядке. У меня сломан нос.
– Сломан нос?
– Не повторяй вслух. Поняла? Вообще молчи. Просто приезжай и забери меня домой. У меня нет денег на такси. На меня напали. Украли кошелек.
– Какой кошмар!
– Прошу тебя, – сказала она, – поторопись.
Видимо, тревога отразилась на моем лице:
Джереми, круживший вокруг стола с едой, тут же подошел ко мне и спросил, что случилось.
– Сестра, – сказала я. – Ее ограбили. Она в больнице, и нужно отвезти ее домой.
– Я позову Декса. Только что его видел.
– Нет, – сказала я, с отвращением понимая, что сейчас я прозвучу уже не как маленькое и начинающее, а как самое настоящее большое ку-ку из семьи кукунделей. – Она не хочет ему рассказывать. По-моему, ее накачали лекарствами. Она говорит, у нее сломан нос.
– Я могу отвезти тебя, – предложил Джереми.
– Правда? Это было бы просто прекрасно.
– Без проблем.
– Спасибо, – сказала я. – До меня только сейчас дошло, что я даже не знаю, в какой она больнице.
– А в какой она части города?
– В центре. Она снимается в инди-фильме. – И даже у меня хватило ума не добавить: «У своего бывшего бойфренда».
– Думаю, я знаю, где ее искать.
Джереми всегда ездил медленно. Я, кажется, и раньше это замечала, только тогда не переживала. Я тупо списывала это на то, что он хочет показывать мне чудеса Лос-Анджелеса на такой скорости, при которой я смогу их хорошенько рассмотреть. Теперь же, когда мне нужно было оказаться в больнице еще десять минут назад, его ужасающие навыки вождения поминутно становились все очевиднее с каждой остановкой на желтый свет и с каждой долгой паузой перед поворотом. Да, Джереми был сама осмотрительность. И под осмотрительностью я подразумеваю не просто «безопасное вождение» в традиционном понимании. Нет, он был как напуганный старик, который упорно едет со скоростью двадцать километров в час. С первых же минут поездки я видела лица обгонявших нас разъяренных автомобилистов, которые показывали жестами, что мы им чудовищно мешаем. Как я могла раньше этого не замечать?
– А тебе не нужно маме позвонить? – спросил Джереми.
– Я не могу, – сказала я и, предупреждая его следующий вопрос, добавила: – Я не могу, потому что она сама больна. Она не будет знать, что делать. У нас в семье никто никогда не знает, что делать.
Джереми вдарил по тормозам, потому что мы подъезжали к перекрестку. Потом он медленно через него пополз; моя сестра или Оливия уже давным-давно бы пронеслись мимо. Нет, в нас точно кто-нибудь сегодня впилится. И уж тогда вся моя семья заляжет по больницам.
– Ужасно жаль. Это я о твоей маме, – сказал он. – А что с ней?
– Рак, – ответила я и поняла, что не произносила этого слова вслух с того самого вечера, когда мы с Делией узнали диагноз. И слово это прозвучало некрасиво и тяжеловесно.
– Анна, – произнес Джереми, – почему ты мне сказала? Я очень вам сочувствую.
– Помнишь, ты как-то говорил, что если рассказать о чем-то, оно вроде как теряет силу? Так вот, с моей мамой это не работает. Как раз наоборот. Если не говорить, то все как бы и не на самом деле. Знаешь, будто, стоит назвать ее больной, она действительно становится больной. Пусть это и может показаться странным. Плюс, сестра ненавидит говорить о таких вещах. У меня в семье все ненормальные. Ты ведь уже понял, правда?
Мамину операцию назначили на завтра. Вчера Линетт нам позвонила, чтобы сообщить: хотя врачи настроены оптимистично, они ничего не могут обещать наверняка, пока не увидят, что внутри. Мама решила, что не будет ампутировать обе груди, только одну, потом ее ждет пластическая хирургия, а потом – химия. Еще Линетт сказала, что мама находится в депрессии. Бёрч капризничает, а мама, когда начинает его укачивать, каждый раз впадает в безутешное состояние. «Мне кажется, она была бы очень рада, если бы вы ей позвонили или, может, прислали бы букет цветов, как-то поддержали ее своим вниманием и любовью. Как сумеете. Ее душевное состояние меня беспокоит». Позже я позвонила маме, и она сказала, как сильно меня любит, как скучает, как ждет не дождется, когда я вернусь домой. И что я ее ребеночек, и ей хотелось бы, чтобы сейчас все дети были рядом с ней.
Но сейчас мне уже не так хотелось оказаться дома, как в первое время после того, как узнала.
– Ей будто бы так сейчас лучше, без меня. Хотя по ее словам не скажешь. По-моему, временами на нее накатывает настоящая депрессия. Чем больше она рассказывает мне о том, как старается визуализировать свое тело в качестве пространства исцеления, тем сильнее я начинаю подозревать, что ей намного хуже, чем она мне говорит. Она не может справиться с ситуацией, но не признается в этом. Мама кормила моего брата грудью, а теперь ей пришлось это дело бросить. И она считает, что мой побег в Лос-Анджелес усугубил болезнь, в чем отдельная хрень. Кругом сплошная хрень. Огромная куча хрени.
– И это все случилось, когда ты была уже здесь?
– Да.
Опять этот его взгляд – как на собачку, вызывающую жалость. Не такого я ждала, совсем не такого. Не хочу быть его добрым поступком дня. Хочу быть чем-то бо́льшим.
Мы припарковались возле входа, и я услышала сестру раньше, чем увидела. Она орала на Роджера: «Только ты можешь заплатить бедняку, чтобы он кого-то ограбил, и думать, что он по-настоящему никого не ограбит. До тебя вообще доходит, что люди не играют в бедных, что все это на самом деле?!»
Люминесцентные больничные светильники отбрасывали
