Кто виноват - Алессандро Пиперно
Но сейчас, в очередной раз сцепившись с дядей Джанни, он опять стал тем, кем всегда был и кем, вероятно, еще долго останется, – мальчишкой. Развитым, отважным и даже дерзким, но все же мальчишкой, который все больше увязал в не сулящей ничего хорошего перебранке с многоопытным и ни перед чем не останавливающимся противником.
– Так в чем же проблема? – спросил Леоне с вызовом, словно занимая оборону.
– Именно в этом, мой мальчик: в том, что ты не видишь проблемы.
– А если бы они не были одного пола? К примеру, если бы это были муж и жена?
– Я бы счел их крайне невоспитанными.
– И всё?
– Этого недостаточно?
– Сначала тебя чуть не вырвало, а теперь ты просто осуждаешь?
– Что я должен тебе сказать? Что некоторые сцены не вызывают у меня отвращения? Что на их месте я не стал бы прятаться? Что, будь на то моя воля, я бы не отправил их всех на необитаемый остров? Ты слишком многого от меня хочешь. Потому что я бы сослал их всех на необитаемый остров, так и есть.
– Как нацисты, – еле слышно сказал Леоне. Некоторое время было непонятно, вопрос это или утверждение: в любом случае его слова повисли в воздухе, словно готовый взорваться горючий газ.
– Прости, что ты сказал? – Глаза дяди Джанни вспыхнули от возмущения. – Леоне, я попросил тебя повторить, что ты сказал.
– Как нацисты, – повторил тот. – Они ведь собирались отправлять таких на необитаемый остров, нет? Хотя чего я спрашиваю? Тебе это и самому прекрасно известно.
– Хочешь знать, что мне известно? Мне известно, что они этого не делали. На остров никого не отправили. Отправляли в места куда похуже, чем необитаемый остров. А еще известно, что в таких местах разумным и правильным выбором было не жить, а умереть и что выйти оттуда на своих двоих было практически невозможно. Что мне еще известно? Посмотрим. Мне известно, что затрагивать подобные темы, приводить такие непристойные примеры здесь, за этим столом, в завершение прекрасного ужина, к тому же в присутствии нашего Анджелино, твоей сестры, кузена и старенького дяди, который много чего повидал на своем веку, в высшей степени нетактично и не делает тебе чести. Как видишь, мне много что известно, включая то, что меня больше всего огорчает: ты меня очень разочаровал.
Вспышки гнева у дяди Джанни никак не влияли на его красноречие – напротив, он становился еще заносчивее. В отличие от других обострение конфликта делало его лишь хладнокровнее и словоохотливее. Как мне предстояло убедиться за долгие годы, в подобных случаях он проявлял упорство и несгибаемость. Подведший его помощник, назойливый дипломник или норовистый клиент – кто бы ни портил ему жизнь, дядя обращался с такими людьми одинаково: обрушивал на них гору неопровержимых сведений, которыми он щеголял, стремясь уничтожить соперника.
Неслучайно его юный собеседник, несмотря на самоуверенность, не держал удар – об этом свидетельствовали пошедшие красными пятнами щеки и капли слюны на губах.
Втянуть в спор Литл Энджи (в качестве свидетеля обвинения), оживить призраков депортированных бабушки и дедушки и самоубийцы-отца было ударом ниже пояса – естественно, результативным. Чему удивляться? В подобных прениях дядя Джанни достиг совершенства, за это ему и платили баснословные гонорары. Повернуть все в свою пользу было его фирменным приемом. Он грубо воспользовался анафорой, чтобы изменить расстановку сил и превратить обвинителя в обвиняемого. Теперь Леоне предстояло сгорать от стыда на скамье подсудимых, теперь он стал расистом, сорвавшимся с тормозов бессовестным болтуном.
Что за странные люди! Они любили ходить в рестораны, придавали еде огромное значение, не просто ее проглатывали, а с видом профессионалов оценивали каждое блюдо, словно на кулинарном конкурсе, – а усевшись за стол, не упускали случая яростно поспорить о жизни, размазывая друг друга по стенке.
Вряд ли дядя Джанни имел это в виду, когда во время нашей первой встречи, указав на накрытый обеденный стол, прошептал: “Вот что значит быть евреем”. Тогда, будучи неготовым, под впечатлением от увиденного – mise en place[44], горящие свечи, – я понял его слова буквально. Однако, возвращаясь к ним после целой недели совместных обедов и ужинов, я понял, что тогда не придал им должного значения, недооценил неразрывную связь между экономическим процветанием, гастрономией и многословием. Мне даже стало казаться, что мамина осмотрительность в том, что касалось денег, еды и слов, в очередной раз отражала желание дистанцироваться от среды, где она выросла.
Чего я не понимал, так это поведения Леоне. Зачем ввязываться в бесплодную полемику, в которой его неминуемо ожидало поражение?
Не знай я об учительнице, с которой он спал, учитывая его равнодушие к толпам женщин, которые пожирали его глазами, я бы мог принять его гневное выступление в пользу гомосексуалов за желание защитить своих. После ночных признаний было ясно, что его вывела из себя не дискриминация, которой подверглись неосторожные голубки за соседним столиком, а тысячелетняя (хочется сказать, существующая с библейских времен) традиция, которая запрещала ему, Леоне Сачердоти, свободно любить женщину другого вероисповедания.
– А если бы гомиком был я? Что бы ты сделал? Тоже отправил бы на необитаемый остров?
Я только что положил в рот первый кусочек чизкейка – волнение улеглось, в наполненном состоятельными посетителями зале ресторана вновь царила безмятежность; Франческа улыбнулась мне, давая понять выразительным взглядом из-под очков, что не стоит обращать внимания на эту стычку: в ее доме мужчины всегда бурно спорят, – как вдруг Леоне, решив поставить все на кон, сделал последний, возмутительный выпад.
Время опять словно бы остановилось, исчезло; чизкейк перестал мне нравиться, я перестал его жевать; зал вновь погрузился в загадочный, трепещущий полумрак. Хотя никто из нас не осмеливался взглянуть в лицо дяде Джанни, мы не сомневались, что его ответ – согласно третьему закону динамики – будет наделен той же разрушительной силой, что и провокация, которую позволил себе племянник.
Мы ошибались: дядя Джанни нанес еще более жестокий удар.
– Господь Бог дал тебе член, чтобы ты не подставлял собственную задницу, а кончал в чужую!
Game,
