Кто виноват - Алессандро Пиперно
После того инцидента прошло немногим более недели, теперь мы сидели в такси и направлялись в неблизко расположенный шикарный стейк-хаус. Настроение у всех было ниже плинтуса: дядя Джанни только что отчитал Франческу, она проглотила обиду, я же думал, насколько была бы прекраснее жизнь, если бы люди не испытывали дурацкой потребности унижать друг друга.
Нас уже ожидал взволнованный Литл Энджи: в руке drink, ковбойский галстук, туфли на шнурках. Он стал божиться, что отчаянно защищал наш столик от метрдотеля, но увы… ничего поделать было нельзя. Нам зарезервировали другой, но не стоит обманываться: вряд ли нас посадят до половины десятого. В общем, нам предстояло выбрать: развернуться или остаться и ждать.
Мы выбрали второй, более простой вариант.
Столпившись в тесном проходе у кассы, напротив бара, мы не отрывали глаз от посетителей. Мужчины в рубашках и галстуках в полоску и женщины на высоких каблуках, все как одна без чулок, хватались за бокалы так, как терпящие кораблекрушение хватаются за шлюпки. Я уже понял, что в этой огромной стране потребляют невероятное количество алкоголя. Оставалось определить, пьют ли столько потому, что до двадцати одного года это запрещено, или подобный запрет ввели как раз для того, чтобы воздвигнуть преграду непреодолимому и рано возникающему желанию набраться.
Наконец за нами пришел официант. Мы проследовали за блузой цвета лесной зелени к столику в центре внутреннего зала, над которым нависал кессонный потолок и который украшали бархатные портьеры. Дубовые стены, омытые нежным светом ламп в стиле ар-деко, и обитые красной кожей стулья создавали торжественную колониальную атмосферу.
Другой молодой официант поинтересовался у дяди Джанни и Литл Энджи, желают ли они something to drink[41]: первый воздержался, второй, уже не очень трезвый, заказал “Манхэттен”.
Так началось одно из самых роскошных пиршеств моей юности. Заявление Деметрио – “Отец рассказывал, что в нью-йоркских ресторанах все воняет задницей” – было опровергнуто. Не знаю, в каком сортире питался синьор Веларди, но точно не здесь, в стейк-хаусе, куда со времен Дороти Паркер ходило приличное нью-йоркское общество. Говядина была с хрустящей корочкой, розовая внутри, – обжаренные в сливочном масле нежные кусочки таяли сразу, как только попадали в рот, даже быстрее шпината со сливками и пюре из батата, с которыми их подавали. Моему счастью не было бы предела, если б официанты ежеминутно не являлись спросить, все ли в порядке, понравилось ли нам блюдо и не желаем ли мы чего-то еще. Но что поделать, это был один из тех ресторанов, где обслуживание чуть ли не важнее еды.
Обычно дядя Джанни заказывал последним (он сам так хотел, как будто опасаясь, что ему начнут подражать) и первым вычищал тарелку. Прожорливость говорила о том, что он еще на взводе. Отправив дело Франчески в архив, перестав сердиться из-за опоздания, он принялся терзать Литл Энджи, который, надо признать, не был способен оказать ему сопротивление.
– Прости, солнышко, но буду с тобой откровенен: твоя затея открыть очередной кабинет психоанализа…
– Это не кабинет психоанализа, дядя, не совсем.
– Ладно, называй как хочешь. Тем не менее ты собираешься лечить людям мозги и для этого соединить Будду, Фрейда и каббалу. По-моему, это дичайший бред.
Литл Энджи, который по-прежнему выражался на своеобразном эсперанто и которому алкоголь развязал язык, ударился в разглагольствования о “сердечном покое”. Он заявил, что это истинная цель, к которой должен стремиться всякий надеющийся стать счастливым человек.
– Окей, ну да, сердечный покой. Понимаю, о чем ты, – перебил его дядя Джанни, который, как многие словоохотливые ораторы, был нетерпеливым и нещедрым слушателем. – Но я по-прежнему не понимаю, как это связано с Буддой, Фрейдом и каббалой. Что тебе сказать? По-моему, это дичайшая мешанина, высосано из пальца.
Его слова произвели на племянника странный эффект. Он театрально замотал головой, словно его страшно обидели. Воображаю, что его огорчение вытекало не только из диалектического вызова, который бросил ему воинственный и недоброжелательный собеседник, но и из необходимости сказать что-то связное, переходя с одного языка на другой. Надо признать, что попытка объясниться заслуживала всяческой похвалы. Именно желание достичь “сердечного покоя” (он повторил это выражение раз шесть) объединяло буддизм, психоанализ и каббалу. Полученное образование, жизненный опыт и семейное происхождение убедили его, что из этих трех нравственных философий нужно взять самые мудрые мысли и соединить их, чтобы научить людей жить лучше.
После недели непростого сожительства с Литл Энджи мне стало ясно, что в его беспорядочной жизни ничего не соответствовало идеалу, который он силился нам описать. В общем, если он и стремился к “сердечному покою”, то явно шел не тем путем. Вряд ли надеющийся поймать дзен будет целый день набивать пузо всякой дрянью, посасывать пиво, обкуриваться травкой и глотать таблетки, как человек с больным сердцем. Например, единственный тур по городу, который подарил нам Литл Энджи, быстро закончился у старой березы в Центральной парке, под которой много лет назад он познакомился с ЛСД. В память об этом прекрасном дне на стволе до сих пор сохранилась надпись с датой и инициалами. Не распиши мне дядя Джанни во время полета во всех подробностях, насколько ужасна была жизнь бедного Анджелино с первого дня на земле, я бы не слишком сочувствовал его постоянным несчастьям. Но как было его не жалеть? В тридцать лет он уже стоял одной ногой в могиле. Впрочем, отказаться от всякой мечты о славе ради проекта, который, если верить дяде Джанни, был как минимум утопическим, казалось мне окончательным провалом. Если прибавить к этому
