Кто виноват - Алессандро Пиперно
Честно скажу: я быстро к нему привязался, искренне полюбил, и не только из благодарности. Я уже упоминал о его заразительной joie de vivre[36].
Тем не менее в нем было что-то, что я не мог переварить, что-то в его поведении – высокомерие? надменность? – мне совсем не нравилось. Очевидно, уже в те годы я не доверял тем, кто слишком самоуверен.
Начнем с того, что дядя постоянно твердил: “Я хочу сказать”, – это выражение прекрасно отражало одно из свойств его личности. Впервые я столкнулся с человеком, которому в любой ситуации страшно хотелось отстоять собственную точку зрения. Каким огромным умом надо обладать, чтобы в нем хранились решения всех проблем, ответы на все коварные вопросы, объяснения всех противоречий? Дядя Джанни не разговаривал, а делал громогласные заявления; не выдвигал предположения, а выносил приговоры; не давал советы, а заклинал. Когда же он формулировал вопросы, их отличала тщательная риторическая выстроенность.
Был ли это побочный эффект успеха? Возможно, стоило взглянуть на это с обратной стороны и спросить себя: что, если дядина уверенность в собственной непогрешимости не следствие многочисленных триумфов, а их причина?
Что же до его излюбленных словечек, обилие выражений вроде “как я уже говорил” и “готов без устали повторять”, которые он произносил как с театральной сцены, свидетельствовали о том, что Джанни Сачердоти всерьез воспринимал собственные убеждения и ему было трудно усомниться в своей правоте. Хотя он постоянно воспевал преимущества диалога, чужие убеждения его не столько раздражали, сколько давали повод с воинственным видом изложить собственные взгляды. Даже когда Деметрио рассуждал о девушках, отец – о машинах, а мама – об алгебраических теоремах, я не сталкивался с такой обостренной потребностью выступить в роли всезнайки и уничтожить соперника. Какая еще кафедра уголовного права! Дядя должен был стать профессором прикладной болтологии.
“Я с тобой совершенно не согласен”, “прости, что говорю тебе об этом, но на сей раз ты серьезно заблуждаешься”, “я в жизни слышал много всякой чепухи, но это… ” С подобных преувеличений обычно начинались его обвинительные речи. Научившись красноречию на поле боя – в зале суда, в университетской аудитории, на пресс-конференциях, – он умел наносить удары и размазывать противника по стенке.
Последние полторы недели, поскольку достойных соперников не попадалось, роль тех, кто ничегошеньки не понимает, выпала нам. Даже я, несмотря на все старания ублажить дядю, попал в ловушку его страстной полемики.
Наутро после концерта в Blue Note он решительно заявил мне за завтраком, что, хотя и уважает увлечение подобной музыкой, сам никак не может его разделить. “Дорогой, это второсортная музыка”, приятная, выразительная, хорошо исполненная, в этом сомнений нет, но второсортная. “Ей никогда не сравниться с Листом, Малером, Чайковским… ”
Привычный к его предвзятому прозелитизму, я даже не попытался ответить и отступил задолго до начала битвы или, не дай бог, до ее перерождения во что-то другое. Но как не удивиться не столько голословности его утверждений, сколько безапелляционности, с которой он их оглашал? Словно вместо того чтобы спать сном праведника, он всю ночь проворочался в постели, придумывая, как бы сделать так, чтобы я подавился тостом. Зачем было критиковать мои музыкальные вкусы в присутствии остальных? Какое удовольствие в том, чтобы растоптать тихого и незаметного противника вроде меня? Но главное – зачем делать вид, будто ты с уважением относишься к моим восторженным чувствам, когда ты их, очевидно, ни во что не ставишь?
Впрочем, Франческе повезло еще меньше. Надо сказать, что в тот день и накануне вечером она долго испытывала наше терпение, как обычно явившись на meetingpoint[37] (как выражался дядя Джанни) с опозданием. Ухудшало положение то, что мы заказали столик в знаменитом стейк-хаусе, расположенном не очень-то близко. На сей раз гнев дяди Джанни граничил с бесстыдством: случайно или нет, но он тоже опоздал, однако, убедившись, что Франчески еще нет, вышел из себя. Когда же он вскоре увидел, как она появляется из лифта, дядя притворился, будто ожидает ее целую вечность, и устроил ей хорошенькую головомойку.
Ничего удивительного: винить во всем других было его любимым занятием. Учитывая его профессию, это было явное проявление диссоциации: как будто вдали от зала суда он наконец-то обретал свободу обвинять всех налево и направо.
Мы сели в такси, но дядя не успокаивался:
– Родная, можно узнать, зачем ты все время носишь эти уродливые очки?
– Как же мне быть, если я дальше своего носа не вижу? – Франческа попыталась разрядить обстановку.
– Верно, а как же контактные линзы?
– Дядя, я тебе объясняла: они мне мешают. Глаза начинают чесаться и слезиться. Настоящая пытка.
Эти слова – честное признание собственной слабости и бессилия – подарили ему возможность окончательно ее заклеймить.
В этом-то все и дело, заявил он, Франческа не умела терпеть. Она была вялой и ленивой. Жаль, что ему приходилось ей это говорить, но он поступал так ради ее же блага: девушка из приличной семьи, к тому же хорошенькая, остроумная, воспитанная, не имела права не следить за собой. Это было противоестественно. А ведь он предупреждал. Он говорил, что в ресторане строгий дресс-код. По крайней мере, мы с Леоне сделали над собой усилие, надели пиджак и галстук. А она? Что за вид? Даже если забыть про очки, хавер[38] в свободный день так не разгуливает.
– А твои волосы? Такие красивые. Зачем ты их собираешь? Словно монашка, ей-богу. Франческина, я хочу сказать: это делают не ради других, а ради самой себя. Помнишь герцога Виндзорского?
Франческа замотала головой, я следил за ее напряженным, осунувшимся лицом: она не представляла, о ком идет речь.
– Ну конечно. Ребята, вы и правда шайка неучей! Зачем читать столько книг, если потом… А Черчилля ты знаешь? А Де Гаспери? А Бен-Гуриона?
– Естественно, знаю, – пробормотала Франческа.
Будь я на ее месте, у меня бы слезы навернулись на глаза – от злости, от стыда, – а она как ни в чем не бывало!
Так вот, объяснил дядя Джанни с пафосом, которого подобный предмет не заслуживал, герцог Виндзорский каждый вечер, перед ужином, соблюдая вековые традиции, надевал килт и расхаживал вокруг накрытого стола, играя на волынке.
Он хоть понимает, насколько смешон приведенный им пример, спросил я себя? Судя по сияющим глазам, нет. В общем, лучше было привыкнуть к его примерчикам, особенно к этому. В дальнейшем он неоднократно, борясь с моей неряшливостью, вызывал призрак свергнутого
