Кто виноват - Алессандро Пиперно
Тогда-то я и понял, насколько мне было трудно, по крайней мере в то мгновение, разделить эйфорию и страдание, очарованность и страстное желание, вожделение и зависть. Внезапно я подумал, что слушать такого виртуоза – одновременно привилегия и пытка.
Я написал “слушать”. Но, если задуматься, это не вполне подходящее слово. Может показаться странным, но острее реагировало зрение, а не слух. Да-да, теперь, когда Бенсона снова окружили музыканты и он начал импровизировать на тему из Stardust, я не мог оторвать глаз от его правой руки. А она была занята тем, что делало ее больше чем просто рукой: порхала вдоль и поперек по грифу из палисандра, прикрывая его, как фланговые игроки прикрывают край поля, взлетала по гаммам – аккуратно, непринужденно, с чувством ритма, но главное – с такой пронзительной радостью и грустью, что вынести это было невозможно.
Постепенно исчез и он, мой герой. Он и его руки. Осталась только гитара, настоящая героиня этой истории. Наконец-то я понял, что связывает меня с изящным и одиноким инструментом. Что еще из сделанного руками человека обладает властью заслонять и одновременно подчеркивать лучшую часть того, кто на нем играет, единственную по-настоящему важную часть? Упражнения, повторяя которые я разбивал пальцы более половины своей недолгой жизни, показались мне бесполезными. А ведь я, как истинный сын своей матери, вырос со слепой верой во всемогущество и волшебную силу самоотречения. В то, что нужно стараться, быть готовым к жертвам. Какая глупость! Потрать я всю оставшуюся жизнь на беспрерывные упражнения, мне не достичь полного слияния с инструментом, как у Бенсона, которое заметно во всякой импровизации. Он родился таким. Его талант, как и всякий подлинный талант, дан ему от природы. Взгляните на него. Кажется, что секрет в технике, на самом деле нет: в том, как ласково он нажимает на струны, как бережно, нежно и внимательно до них дотрагивается, потакает им.
Концерт длился уже час, а я так и не притронулся к лежащему на тарелке чизбургеру Единственный голод, который продолжал меня терзать, был рожден голосом гитары. Потому что это самый настоящий голос – выразительный, ироничный, неповторимый. Не стоит ему подражать нота за нотой, пауза за паузой, иначе потеряешь себя.
Бенсон давал мне не урок игры на гитаре, он объяснял капризную и изменчивую природу искусства. Угождай ему, если хочется, дари ему себя без устали и удержу, пока не обессилеешь, завали дарами и приношениями, словно перед тобой первая красавица в классе, но знай, что, если ты ему не нравишься, ты ничего не сможешь поделать, чтобы добиться взаимности.
И поскольку ничто не причиняет столько боли, как упорное равнодушие предмета любви, лучше отложить гитару и взяться за столь же упрямый, но более подходящий тебе инструмент; вы уже догадались, что я имею в виду перо и его современные реинкарнации.
Окей, тогда я этого еще не знал. Не мог знать, что близкое и непредсказуемое будущее уже припасло для меня другой инструмент: без струн, зато со множеством букв и знаков препинания; своенравную, беспощадную “шарманку”, предназначенную стать моей вечной спутницей и повелительницей. Повторю: тогда мне было не дано этого знать. Хотя что-то подсказывает: в глубине души я это уже знал.
Как знал, о чем надо было рассказать маме, используя разделявшее нас невообразимое расстояние и вполне приличную телефонную связь. Не о гитарах, чизбургерах и амбициозных музыкальных проектах. И даже не о шопинге, больших отелях и марихуане. А о том, что нью-йоркские каникулы, щедрость дяди Джанни, тесное общение с кузенами и вытекавшие из всего этого невероятные возможности отдыха, культурного и светского времяпровождения – в общем, то, что я сменил обстановку, – до такой степени меняло отношение к назначенной мне судьбе, что колебало основы моего мировоззрения. Надо было сказать ей, что мне потребовалось уехать за шесть с лишним тысяч километров, чтобы отыскать слова, понять, что я испытываю к ним, к ней и к папе, – гнев. Не из-за образа жизни, который мне навязывали до сегодняшнего дня, а из-за того, что они обманом внушили: по-другому не бывает. Так вот, дорогая мамочка, все совсем не так. На свете много других жизней всякой формы и цвета, и большинство из них получше нашей. Деньги имеют значение, еще как, наивно было бы этого не понимать. Глупо было бы не принимать во внимание, что долги и вытекающая из них бедность заметно повлияли на нашу участь. Но даже недостаток средств, хотя и связывал руки, объяснял далеко не все. К примеру, не объяснял нашу длительную изоляцию, своего рода плен, в который мы взяли сами себя. И даже damnatio memoriae[34], безжалостно объявленное Сачердоти – племени, которое как таковое не было свободно от вины, не лишено недостатков, но все же оставалось гостеприимным и расположенным к нам. И еще меньше объясняло внезапную смену маминого настроения: зачем после долгой самоизоляции неожиданно, с таким запозданием менять курс на противоположный? зачем, годами не подпуская меня к родне, держа, словно маленького Будду, в квартирке на окраине[35], вручать меня в руки врагам, с которыми она так долго воевала?
В приступе искренности и злобы я бы сказал ей: единственное, что омрачало мои прекрасные каникулы, – понимание того, что они скоро закончатся. Не все открывают для себя Америку в столь юном возрасте. Так вот, я ее открыл. Вернуться в Рим? К прежней жизни, к каждодневным ограничениям, непрекращающимся стычкам родителей, к их невротической глухоте? То есть отказаться от всего, похоронить – возможно, навсегда – романтическую мечту, которая захватила всего меня? Лучше об этом не думать. Лучше побыстрее избавиться от этих мыслей, а главное – от зануды, которая мне их внушила.
В общем, я много чего мог рассказать маме и много чего услышать в ответ, удайся мне ее разговорить. Но я отказался от этой затеи. Отвечал односложно. Вел себя небрежно, высокомерно, уходил от ответа, шантажировал – словом, делал так, как она сама меня научила. В конце концов я заставил ее попрощаться первой, повесить трубку и оставить меня в покое, понимая, что у нее на сердце камень. С тех пор не прошло и дня, чтобы я об этом не пожалел.
4
– Алло?
– Кто говорит?
– Папа, это я.
– Ты?
– А кто еще может звонить за счет адресата?
– Откуда я знаю.
