Кто виноват - Алессандро Пиперно
Подданный режима, установленного моей тревожной матерью (из-за того, что мы жили скромно, а также из-за того, что мама придерживалась суровых социалистических идеалов), я поражался тому, насколько естественно эти люди баловали себя. Внезапно, находясь среди них, я понял, что привычное беспокойство – не единственная возможная опция. Что, напротив, существует масса других эмоциональных опций, не вызывающих такого напряжения и чувства раскаяния.
Уточню ради ясности, что во время шопинга мои скромные капризы финансировал дядя Джанни; позвольте мне также добавить, что он проявлял при этом великодушие и такт: полагаю, не только из желания сделать мне приятное, но и чтобы сгладить различие между мной и кузенами. Разумеется, помня мамины наставления, я старался не пользоваться этим и не злоупотреблять его добротой; однако в то же время я начинал испытывать к нему привязанность и благодарность, которые вызывает тот, кто под предлогом удовлетворения непримечательных материальных потребностей потакает нашим тайным, заветным желаниям.
Однажды мы отправились посмотреть Коллекцию Фрика[31]. Не считая двадцати минут, которые мы просидели в кафетерии, набивая рот сладостями, и времени, которое мы простояли в восхищении перед портретом молодого человека кисти Бронзино, все свелось к приятной прогулке по полупустым залам величественного здания в восточном стиле, битком набитого шедеврами. Мы сбежали оттуда за мгновение до того, как удовольствие сменилось бы скукой.
Ни один урок за десять лет обязательного школьного образования не стоил десятиминутного красноречивого выступления дяди Джанни о Бронзино. Нарочно обойти вниманием таких гигантов, как Тициан, Рембрандт, Эль Греко, предпочесть им куда менее знаменитого маньериста само по себе было смелым выбором. Если прибавить к этому терпение и точность нашего Цицерона, когда он воспевал формальные достоинства рассматриваемого портрета, растолковав иконографические загадки и отметив психологические прозрения художника, получился убойный коктейль. – Взгляните на его руки, – велел он с холодной дотошностью знатока. – В них весь секрет. Бронзино сумел написать их одновременно реалистично и стилизованно.
Действительно, если пристально разглядывать гибкие белоснежные пальцы, застывшие в тщательно выверенном положении, написанные с дотоле невиданным правдоподобием, можно сделать невероятные духовные открытия. Чем больше ты пытаешься проникнуть в их смысл, раскрыть секрет, тем меньше эти руки тебе поддаются, словно тая и превращаясь в драгоценную, тягучую мраморную массу.
Тогда, перед портретом молодого человека, я усвоил одну из немногих действительно важных истин, касающихся искусства: эстетическое наслаждение надобно смаковать, трудиться положено художнику, а не зрителю, поэтому нет ничего бессмысленнее, чем осматривать за раз все музейное собрание, – это все равно что пытаться прочесть за раз все книги в библиотеке или перепробовать все блюда из меню ресторана.
Преимущество гедонизма дяди Джанни заключалось в следующем: он был заразительным, увлекательным, и при этом от тебя не требовали проявлять характер. Несмотря на разницу в часовых поясах, тропическую жару и вонючую постель, в которой я с трудом мог уснуть, я просыпался голодный до всего, пораженный внезапно свалившимся счастьем: я знал, что не позволю ему меня раздавить, но и не испорчу его, поспешно растратив.
Значит, вот что такое семья. Может, не самая обычная, но все же семья. Моя? Боже, как бы мне этого хотелось! Увы, чем больше я старался в нее вписаться, тем больше ощущал себя чужим. С другой стороны, роль постороннего позволяла мне остро чувствовать дух племени, которым вдохновлялись мои эксцентричные спутники, – острее, чем чувствовали его они сами.
Они смеялись над несмешными вещами и сохраняли равнодушие перед потешными зрелищами. Называли обед “завтраком”, вместо “бутерброд” говорили “сэндвич”, вместо “туалет” – “уборная”, употребляли странные выражения вроде “проглотим фруктик” или “настало время дринка”. Родителей они звали по имени: “Ты говорила с Туллией?” – “Да нет, куда там, к телефону подходит Боб”. Тем не менее, несмотря на подобную простую манеру, они вели себя чересчур экспансивно: постоянно обнимались, гладили друг друга и щебетали, я только и слышал – “радость моя”, “солнышко”, “котик”. При этом они никогда не благодарили официантов, носильщиков и таксистов, воспринимая их услуги как кастовую привилегию. Зато были неожиданно внимательны к бездомным, особенно темнокожим, пьяным и ненормальным. Они были столь высокого мнения о себе и о своем племени, что использовали фамилию то как существительное, то как прилагательное. Говорили: “Типичная сачердотовщина” или “Это не по-сачердотски”.
И все же мне больше всего нравилась их расслабленность. Зачем нестись, если за тобой никто не гонится?
По утрам дядя Джанни ждал нас в отеле на завтрак не раньше половины одиннадцатого. Вот он, в бермудах и мокасинах, с усами как у Омара Шарифа, попивает кофе и неспешно жует тост со здоровым, отдохнувшим видом, погруженный в себя. Уткнувшись во вчерашний выпуск Corriere della Sera, только что доставленный из книжного магазина Rizzoli, он явно не хочет, чтобы к нему приставали.
Механическим жестом, не отрывая глаз от газеты, он приглашает нас угощаться. Шеффилдский кофейник с обжигающим кофе, корзинка, полная душистых viennoiseries[32], – что может быть притягательнее? Раньше я никогда не задумывался над тем, насколько красота блюд сочетается с отменным вкусом.
В первое утро я держался. Не пробовал даже хлеб. Заранее поел в отвратительной забегаловке неподалеку от похоронной конторы. Мама настаивала: “Не злоупотребляй его добротой”. Но начиная со второго утра я ею злоупотреблял, да еще как, не сдерживаясь и не стесняясь.
Что же до завтрака, отдельного упоминания заслуживают pancakes[33]. Когда они впервые оказались у меня на тарелке – золотистые, пышные, пропитанные расплавленным маслом и кленовым сиропом, я обалдел. Вскоре я сообразил: их-то и пекла диснеевская Бабушка-утка. Попробовав блинчики, я сразу понял, что для ребенка нет ничего вкуснее на свете. Куча насыщенных жиров и сахара – тот, кто их изобрел, знал: дети будут просыпаться утром, предвкушая наслаждение.
После обеда дядя Джанни непременно возвращался в гостиницу. Франческа со смехом сказала мне, что для дяди послеобеденный сон – это святое, то, от чего он никогда не отказывается. Где бы ни находился – в конторе, в университете, в суде, за границей, Джанни Сачердоти возвращается в гнездышко, захлопывает ставни, отключает телефон, раздевается и залезает под одеяло. Видимо, в этом секрет его бодрости и моложавости.
А значит, у нас, ребят, возникало право на долгие увольнительные.
Говорят, Манхэттен – рай для пешеходов. Вранье: пара шагов – и
