Кто виноват - Алессандро Пиперно
Открыв для себя Коллекцию Фрика, Франческа проводила там целые дни. Усевшись за столик в кафетерии, она заказывала американо, клубничное пирожное и погружалась в чтение одной из своих книжек (читала она больше, чем моя мама) – с этой минуты ее для нас не существовало. Леоне, которого Литл Энджи научил расслабляться при помощи марихуаны – “В сто раз лучше, чем говно, которым торгует цыган на пьяцца Фьюме”, – не ждал от жизни ничего, кроме возможности насладиться нежной психотропной истомой. Меня же чаще всего можно было найти на Сорок девятой улице – там, где больше всего на свете магазинов, торгующих гитарами, – в среднем два на квартал.
Вознамерившись развить наши вкусовые сосочки, превратить нас в граждан мира, дядя Джанни почти каждый вечер дарил нам новый, экзотический опыт: дим-сум, курица тикка-масала или сашими; его кулинарные провокации не всегда достигали желаемого результата, но по большей части имели успех, наши рты и сердца чувствовали неизведанную полноту. Мы – властители вселенной!
Тяжелее всего было возвращаться домой, особенно поздней ночью. В этот час дорога от отеля до жилища Литл Энджи превращалась в минное поле. Грязный и неухоженный Верхний Вест-Сайд (жителям Нью-Йорка придется прождать несколько десятилетий, чтобы его привели в порядок) кишел наркоманами, шлюхами и психами. Иногда, чтобы добраться быстрее, мы шли вдоль парка: судя по словам Литл Энджи и по тому, как он ускорял шаг и постоянно оглядывался, с определенного часа этот райский сад превращался в ад, населенный ворами и насильниками. Следовало быть начеку. Кроме того, ночью океанские ветра дули как-то иначе, вонь становилась невыносимой. Последнюю милю до дома мы обычно не шли, а бежали.
Итак, вот чем мы занимались в первые дни пребывания в Нью-Йорке, получая не всегда приятный и полезный опыт. Не зная, как описать наши занятия и стоит ли это делать, я употребил слово, призванное доказать маме, что моя жизнь изменилась, и заодно уберечься от унизительных подробных расспросов. – На шопинг? – повторила она за мной с едкой иронией; она всегда так реагировала на мои вылазки в волшебный мир взрослых, особенно если те расширяли мой лексикон.
Услышав в ее голосе интонацию превосходства, я расстроился. После Седер Песах, когда я застукал ее кокетничающей с нашим врагом, когда потом отец прижал ее к стенке и я увидел, как она пытается выкрутиться, наши отношения становились все напряженнее.
Вечером накануне отъезда в Нью-Йорк она пришла ко мне и села на краешек кровати. Это было необычно. Не потому, что она пришла, – странность была в том, как мы разговаривали, какой раздрай оставила в моей душе наша беседа. Никогда за годы нашего вынужденного сожительства я так остро не чувствовал: маме нужно, чтобы я находился рядом.
– Ты рад? – выдавила она после долгого молчания.
– Чему?
– Ладно, не притворяйся.
– Надеюсь, – сказал я загадочно. На самом деле я мечтал, чтобы эта жалкая сцена поскорее закончилась и мама оставила меня в покое.
Хотя с тех пор прошла самая долгая неделя в моей жизни, хотя мама находилась за тысячи километров от лачуги, где я только что открыл глаза, мне казалось, будто она по-прежнему сидит на краешке моей детской кровати: так и сидит, отчаянно подыскивая слова, чтобы развеять туман взаимного непонимания, пленниками которого мы прожили долгие месяцы.
Видимо, поскольку у меня нет своих детей, мне трудно и даже бесполезно пытаться представить, что чувствовала в то мгновение мама. Вероятно, не выполнив династический долг, нарушив навязанные биологией законы, я превратился в неполного человека, из-за чего разделявшая нас с мамой пропасть с годами лишь выросла. И сегодня, хотя я уже достиг возраста, до которого мама не дожила, я хуже представляю себе, что значит быть родителем, чем она, пытавшаяся до меня достучаться, представляла, что значит быть ребенком. Вероятно, поэтому она замечала, что я становлюсь бесчувственным, вижу мир однобоко, а я не понимал, насколько глубоки чувства беспомощности и уныния, которые я в ней вызывал.
– Птичка напела, что вчера ты вернулся поздно, – весело прощебетала она на другом конце провода.
Нетрудно было догадаться, о каком болтливом пернатом шла речь. Это был наш словоохотливый благодетель, который накануне вечером достал то, чтобы было невозможно достать, – билеты на концерт Джорджа Бенсона в Blue Note.
В подобных делах дяде Джанни не было равных. Спускаешься в холл большой гостиницы, находишь самого услужливого консьержа и даешь ему выходящие за все разумные пределы чаевые, чтобы рассчитывать на его услуги и собачью преданность до конца пребывания. Учитывая обстоятельства, юный Нил оказался на высоте зеленых купюр, которые дядя Джанни засунул ему в кармашек фрака, и обеспечил нам один из лучших столиков для постоянных клиентов. Для меня эта история имела особое значение, если учесть, что дядя Джанни, слыхом не слыхивавший ни о каком Джордже Бенсоне, вероятно, узнал от моих кузенов, что побывать на его концерте – моя давняя мечта.
Когда я увидел, как Бенсон берет в руки свою гитару Ibanez перед относительно немногочисленной и взыскательной публикой, меня охватил настоящий экстаз – вот уж не думал, что способен на подобные чувства. То ли дело было в том, что большинство моих музыкальных кумиров давно умерли (сгорели до срока), но когда я увидел одного из них во плоти и крови, в нескольких метрах от моего столика, к тому же в отличной форме, в самом расцвете мужской силы, я словно впал в болезненное исступление. Я бы покривил душой, сказав, что мускулистые бицепсы, белые зубы, мокрые от пота виски этого дерзкого сына Пенсильвании не вызвали во мне сексуального возбуждения.
Чтобы я окончательно капитулировал, хватило пары арпеджио. Я знал, я чувствовал: то, что переполняло меня, от чего разрывалось сердце, – не просто восхищение, а дионисийское упоение – то самое, что на первом римском концерте Wham! почти довело мою одноклассницу до истерики. В отделении скорой помощи ее накачали успокоительными. Но она, по сравнению со мной, могла по крайней мере выплеснуть безумие открыто, свободно, среди тысяч ополоумевших девчонок. Сорвись я с тормозов и упади на колени перед своим идолом, окружавшие меня пожилые любители джаза вряд ли проявили бы должное понимание.
Вдруг музыканты удалились за кулисы. Теперь на всем свете существовал только он – он, гитара и преображавший их конус света. Я знал эту вещь, трибьют гениальному Уэсу Монтгомери. Каждый форшлаг Бенсона дышал нежностью, почти болезненной
