Кто виноват - Алессандро Пиперно
Впрочем, пересекать в машине сверкающий лес Манхэттена означало пережить языческий опыт, не лишенный юмористической нотки. Если готические соборы в свое время задумывались как нечто, что вызывает робость у совершающего паломничество христианина, внушает мысль, что все, лежащее за пределами опытного познания, непостижимо, то страдающие гигантизмом здания Манхэттена представляли собой самую смелую и успешную попытку людей добраться до Бога и, если им так хотелось, отужинать вместе с ним.
Лишь тогда, раздираемый множеством чувств, я до конца осознал, какую боль причинил отцу, ведь это он вырастил из меня патриота, привив мне странную форму наднационального национализма.
И надо же – я вспомнил о папе, когда дядя Джанни, постоянно отвлекаясь, хвастаясь и делая неуместные замечания, изо всех сил пытался испортить нам праздник. Он просто не мог держать язык за зубами. Конечно, он понимал, что испытываем мы, неофиты, но непременно желал подчеркнуть, что сам этого не испытывает. Зато ему, как завсегдатаю, не терпелось показать нам расположенное не в самом центре заведение, где он провел немало незабываемых вечеров, а также кафе, славящееся донатсами с начинкой. Он вел себя странно, почти как ребенок. Зачем дарить нам такое прекрасное путешествие и не позволять получить от него должное удовольствие? В эту тайну я проникнуть не мог! Как будто, подталкиваемый извращенным желанием, он завидовал девственной чистоте нашего взгляда, которую сам давно потерял. Словно, поддавшись мальчишескому духу соревнования, он непременно хотел подчеркнуть, что удовольствие, которое мы сейчас получаем, – ничто по сравнению с тем, что переполняло сердце молодого путешественника при аналогичных обстоятельствах сразу после войны. С тех пор он возвращался в Нью-Йорк раз двенадцать, пару раз останавливался надолго. Впрочем, пока было возможно, он предпочитал приплывать в Америку на корабле.
– Жаль, что вы знакомитесь с городом таким образом! – воскликнул он, словно подтверждая мои подозрения. – В том смысле, что прибыть сюда по морю, после долгого плаванья, – совсем другое дело. Не знаю, как объяснить, но только так понимаешь, что это остров. И только поняв это, осознаешь, насколько здесь все грандиозно.
Он рассказал нам о “Микеланджело”, трансатлантическом лайнере, на котором в последний раз пересек океан лет двадцать назад. Вот это было настоящее путешествие! Шикарное. Без смокинга и вечернего платья тебя не пускали в ресторан и на главную палубу. Оркестр заливался до утра. Рассвет встречали в казино, попивая шампанское и играя в “железную дорогу”[24]. Если мы хотим знать, то и Манхэттен в то время выглядел совсем иначе: ничего общего с этими грязными, вонючими трущобами!
Я завидовал умению кузенов не обращать внимания на дядю Джанни. Насколько было бы лучше, если бы почтительность и воспитанность не вынуждали меня отрывать взгляд от новых открытий, обращать его на нашего болтливого вожатого и кивать, как мажордом. Словом, если бы я вел себя как Франческа, поглощенная городом.
Она сидела впереди, рядом с водителем. С момента, как мы уселись в такси, она не раскрыла рта. Было видно, что ей все хочется рассмотреть, все запомнить, ее головка, украшенная монашеским пучком, поворачивалась то в одну, то в другую сторону, как будто забавно покачиваясь. Мне вновь показалось, что во Франческе есть какая-то неопределенность, что-то до сих пор не решенное. Глазной тик с его стремительным, сбивчивым ритмом усугублял это впечатление. Я не понимал, как к ней относиться, и это смущало; в то же время она вызывала любопытство, которое я вряд ли – на сей счет я не питал иллюзий – осмелюсь когда-нибудь удовлетворить. Слабое знакомство с миром женщин убедило меня, что девушки ради заботы о себе охотно забывают обо всем на свете. Скажем так: Франческа к данной категории не относилась. Я бы назвал это ее качество не неряшливостью, а олимпийским спокойствием в отношении тряпок и побрякушек, особенно удивительным, если учесть, что она была дочерью актрисы и племянницей редкого пижона.
– Сколько здесь гребаных машин… – проворчал Леоне, явно не разделявший любопытство сестры.
– Эй, ты как выражаешься? – одернул его дядя Джанни.
– Все равно он ни фига не понимает, – заявил в свое оправдание Леоне, имея в виду невозмутимого таксиста-сикха.
– Но мы-то понимаем.
– Окей, окей, не кипятись.
– Слушайте, ребята, – безо всяких пауз сказал дядя Джанни, – вы не против, если я оставлю вас у Литл Энджи и помчусь в гостиницу? Я взмок, и если не приму душ… Увидимся позже и поужинаем. Только прошу вас, не ложитесь спать. Потерпите хотя бы до полуночи.
– Так ведь еще только полшестого? – запротестовал Леоне, зевая.
– Выпей кофе, прогуляйся, делай что хочешь, но если задремлешь – пропал. Ночью глаз не сомкнешь.
– Блин, ну что такое… – Леоне опять зевнул.
С моим кузеном было непросто, это я понял еще в нашу первую встречу. У таких людей, как он, все идет гладко, но при этом они во всем видят плохое.
С тех пор как мы встретились утром у стойки TWA, он не удостоил меня и взглядом, словно стер все из памяти: кто я такой, почему живу на свете и отлично играю на гитаре. А главное – многообещающую крепкую дружбу, которая, как я надеялся, могла нас связать.
Лишь такой неискушенный в светской жизни человек, как я, мог ожидать, что наши отношения возобновятся с той точки, на которой остановились. Что все эти месяцы Леоне столь же упорно думал обо мне, как я думал о нем, что он ответит на мое постоянство не менее искренней верностью. Все было не так. И я должен был это знать. Не будучи ровесниками, мы оба вступили в возраст, когда социальные связи, не регулируемые законами благовоспитанности, подчиняются жестоким законам джунглей.
Одно меня особенно задело. Прежде чем сесть в такси, я спросил у дяди Джанни разрешения позвонить родителям: я обещал сделать это при первой возможности. Поскольку в то время разговор с другим континентом стоил кучу денег, мне подробно растолковали, как сделать так, чтобы за звонок заплатил адресат. То ли из-за волнения, то ли из-за нью-йоркского акцента телефонистки, то ли из-за технических проблем на все это ушло больше времени, чем я ожидал. Так вот, из-за Леоне я чувствовал себя в эти минуты еще хуже: он фыркал, закатывал глаза, даже не пытался скрыть, насколько инфантильной, смешной и мещанской кажется ему моя сыновья послушность. Даже внушавший уверенность голос мамы, которая велела мне вести себя хорошо и развлекаться,
