Кто виноват - Алессандро Пиперно
Наверное, я бы свободнее наслаждался всем новым, не находись рядом со мной тот, кому я был всем этим обязан, – дядя Джанни с его проклятым синдромом филантропа! В искренности его альтруизма (который он вскоре убедительно продемонстрировал, проявив неслыханную щедрость) я не сомневаюсь. Я лишь хочу сказать, что он не отделял удовольствие творить добро от удовольствия наслаждаться тем, какое действие оно производит на облагодетельствованного счастливца.
Во время полета, пока мои хитрые кузены занимались своими делами где-то в тылу, мне, если не считать пары походов в туалет, пришлось вытерпеть настоящую пытку – мой Амфитрион завалил меня вопросами: как я себя чувствую? я рад? волнуюсь? Не говоря уже о странных привычках, выдаваемых за проявление здравого смысла: сначала он отругал меня за то, что я не взял шерстяную водолазку; затем заявил, что носить обувь без шнурков, как у меня, – чистое безумие: неужели мне никто не объяснил, что в самолете холод собачий, а ноги на высоте опухают? – Поверь своему старому дяде, который объехал весь мир и знает столько, что за всю жизнь не рассказать.
А рассказывать он любил. Он объяснил, что цель нашего путешествия – почтить память Карло Сачердоти. Я даже не пытался сообразить, кем мне приходится этот очередной призрак, зато прекрасно понял, за что его следовало почитать. Прошло чуть больше сорока лет с тех пор, как Карло, которому тогда не было и двадцати, чудом уехал в США за пару недель до того, как немцы ворвались в дом на виа деи Коронари, где он вырос, чтобы навсегда увести его родителей, сестру, няньку, а заодно и старого пса. Впрочем, прошло меньше тридцати лет с того дня, когда Карло выстрелил себе в рот. Он сделал это, когда все у него шло хорошо, его империя химчисток распространилась далеко за границы штата. Пока жена в больнице рожала четвертого ребенка, Карло не выдержал, что-то в нем сломалось, и он не придумал ничего лучше, как сломаться окончательно и поставить точку. Все это, скажем для ясности, в годовщину расстрела родителей, младшей сестры, няньки и пса.
Дядя Джанни рассказал, что сироту, появившегося на свет тем печальным октябрьским днем, звали Анджело, но все называли его Литл Энджи. Прошлым летом он приехал в Италию отпраздновать защиту диплома и остановился у Боба. Желая отплатить за гостеприимство, он настоял на том, чтобы все мы – по крайней мере, мы, ребята, – остановились в Нью-Йорке у него. Дядя Джанни предпочел бы забрать нас с собой в гостиницу. Он сомневался, что у этого разгильдяя имеется жилище, где можно разместить трех привередливых и благопристойных подростков. Многие годы Литл Энджи изводил мать дикими фантазиями о музыкальной карьере. Он даже записал пластинку со своей группой. Теперь, на пороге тридцатилетия, образумившись, он сделал ставку на диплом психолога.
– Знаешь, в городе ньевримов[23] человек, умеющий прочищать мозги, не умрет с голода, – закончил дядя со смехом.
– Неужели он больше не играет? – неожиданно спросил я.
– Слава богу, он положил гитару на полку. Сейчас мечтает изобрести метод, соединяющий Фрейда, Будду и каббалу. Он хороший парень, я ничего не хочу сказать, но настоящий псих.
Десять дней в Нью-Йорке у американского кузена, который записал пластинку! Я убаюкивал себя этой чарующей, невероятной мантрой, пока такси, вынырнув из забитого машинами тоннеля Холланда, не перенесло нас в огромный город, занявший все пространство моей бурной фантазии. Хотя я с трудом верил своим глазам, все было там, где ему полагалось быть, так, как я себе представлял.
Можно лишь вообразить, что испытывают первооткрыватели, достигшие после невероятных приключений далекой земли, о которой они долго мечтали. Наибольшее удивление – я продолжаю фантазировать – вызывает все новое и непредсказуемое: новые племена, животные, растения и все такое.
Так вот, совсем не это я чувствовал, оказавшись в самом сердце Манхэттена: в каком-то смысле легендарная сетка стрит и авеню была мне куда родней, чем венецианские улочки, которыми мы бродили во время последней школьной экскурсии. Всякий дом из песчаника, всякая пожарная лестница говорили на простом и одновременно литературном языке. Мне все нравилось – и станции метро, и магазины бытовой техники, и забетонированные баскетбольные площадки. Но хотя все было на своих местах, как и в моем воображении, что-то все-таки шло не так: глаз не мог сфокусироваться на предмете, голова – точно его представить, сердце – насладиться раздольем.
Не успел я об этом подумать, как из неоготического здания высыпала стайка учениц колледжа; они принялись носиться по примыкающему к зданию двору, болтать, смеяться, курить, срывать друг у друга ободки, гоняться друг за другом – раскрасневшиеся, хихикающие, полные заразительной энергии. Они были в жилетах, килтах и мокасинах, как на девчонках из фильма “Факты из жизни”, – наряд подчеркивал рыжеватый цвет волос и красивые крепкие икры, полностью соответствуя моим дурацким стереотипам.
Значит, это правда. Это не сон. Хотя глаза по-прежнему отказывались это видеть, мозг – придавать этому форму, а сердце – радоваться, я находился в Мекке, к которой многие годы обращал свои молитвы, – в старом добром центре мира, воспетом во множестве фильмов. Повторяя это, я еще больше смущался, а смущаясь, вновь и вновь повторял.
Единственное, что явилось неожиданностью, – густая, отвратительная вонь, которая, казалось, наполняла всякую молекулу воздуха этой выступающей части Нью-Йорка, которую тогда еще не привели в порядок: воняло пережаренным беконом, карри и свалкой – казалось, запах исходит из кишок самой земли, если не из задницы дьявола. Однако, непонятно как, даже смрад меня опьянял. Представьте себе, я и сейчас его помню и помню свои ощущения.
Не знаю, есть ли смысл описывать первые впечатления от Манхэттена и ребячий восторг, который испытывает молодой европейский путешественник: привыкнув к растянутым на плоскости городским пейзажам, здесь он сталкивается с демонстративным, дерзким величием. Намного лучшие писатели, чем я, пробовали силы в этом литературном жанре, создавали настолько поразительные и пронзительные описания, что можно не ходить вокруг да около, а обойтись сноской внизу страницы. Позвольте мне добавить только одно. Охватившее меня чувство было куда глубже, чем удивление, и куда пронзительнее, чем восторг. Разволновался я из-за вспыхнувшего патриотизма. Назовем его поколенческим. Это был шовинизм, опиравшийся не на принадлежность к одной территории, а на общую эстетику, сходные вкусы, похожие мечты. Музыку, еду, одежду. В далекой стране, откуда я прибыл, было полным-полно ребят, которые, столкнувшись с подобным имперским величием,
