Кто виноват - Алессандро Пиперно
Как видите, все складывалось так, чтобы неопытное сердечко поддалось очарованию Сачердоти. Беда в том, что никто не научил меня обращаться с напористым и одновременно неуловимым желанием. Как с ним быть? Куда его поместить?
Чувства, которые никогда прежде не были до такой степени напряжены, настолько смелы и открыты переменам, тем не менее не подсказывали, что надо делать. К примеру, я мог позвонить дяде Джанни или проведать его, как он и велел, – куда там, у меня не хватало духу. Если проводимые в школе дни были мучением, долгие послеобеденные часы дома протекали в ленивой дреме. Воображение оказывалось во власти бессчетной череды впечатлений: я пытался поймать их и приласкать, словно меня окружала целая свора щенков, но они, как и положено резвым кутятам, вырывались из рук, мои ласки были им не нужны.
Я разбил копилку, чтобы скупить все пластинки Supertramp. Хотя эти похожие на клоунов британские хиппи не соответствовали моим эстетическим идеалам, смесь блюзового звучания, амбициозного прогрессивного рока и хоры в жанре соул вводили меня в изнурительный транс.
День за днем, song by song[22], реальные Сачердоти уступали место жившим в моих фантазиях манекенам. Трудно сказать, что было привлекательнее – реальность или фантазии.
Вот до чего меня угораздило влюбиться. Возможно, сосредоточься я на отдельном человеке, а не на семье, среде, образе жизни, который многое обещал и дарил массу возможностей, все было бы проще. Но, увы, с этим я ничего не мог поделать. Впрочем, достигшее пика желание не бывает самодостаточным. Чтобы раскрыться, цвести, жить, ему требуется органическое питание. Без удобрений и необходимого полива оно увядает.
По прошествии времени молчание родственников, разделявшее нас огромное расстояние – географическое, социальное, ментальное – превратили Седер Песах в невероятную галлюцинацию, так что я засомневался, была ли наша встреча на самом деле. Теперь даже в кошмарах я не понимал, кто за кем гонится и зачем.
А меж тем напряженная школьная жизнь требовала все большего внимания. На сей раз предстояло попотеть, чтобы перейти в следующий класс. Не было никакой уверенности, что я прорвусь. С одной стороны, с греческим и математикой дела обстояли не ахти, с другой – я не отличился ни по одному предмету, и никто из преподавателей, даже тех, кто были склонны меня аттестовать, не выступил бы в мою защиту. Впрочем, учитывая, что мои товарищи не блистали умом, мало кто оказался бы способен обойти меня на этой дистанции. Если меня оставят на второй год, – думал я с замиранием сердца, – что же тогда сделают с остальными?
Хоть в этом мои расчеты оказались верны. С каким облегчением я увидел слово “Допущен” рядом со своими именем и фамилией на стене школьного коридора. Допущен? Куда? – В царствие небесное, куда же еще! Я самонадеянно готовился к хвалебным песням и празднованиям, которых, как полагал, заслужил. Поскольку последние недели родители, особенно мама, постоянно меня подстегивали, я решил, что настало время получить заслуженную награду. Хотелось, чтобы дома меня встретили как героя – с икрой и шампанским.
Я ожидал чего угодно, кроме того, что тем вечером, пока мы ужинали наггетсами и салатом, мама растерянно поинтересуется, не хочу ли я отправиться в долгое путешествие.
– Но ведь папа сказал, что мы никуда не поедем.
– Верно, мы с папой останемся.
По ночам в детстве я приблизительно так себе и представлял момент, когда родителям вздумается от меня избавиться. Выбирай, парень! Колледж или Иностранный легион?
Тому, что непростой разговор завела мама, я не удивился. Отношения между нами были как никогда напряженными. Никогда прежде при одном взгляде на нее у меня не возникало столько подозрений. Я не забыл ни то, как она напропалую кокетничала на Седере у Сачердоти, ни то, как потом, в машине, отец напомнил ей об обязанностях. В той части себя, которую она мне показывала, – а также в более темной части, в которую целились отцовские упреки, – не было ничего добродетельного. Напротив, раз уж я только что рассуждал о желании, позвольте мне сказать, что если собственные желания меня смущали, то мамины вызывали негодование. Я рассматривал их как непростительное дезертирство, предательство благонравия, которого она всегда придерживалась с кальвинистской честностью и строгостью. Увидев, как она краснеет от радости и стыда – и все это за один вечер, – я был глубоко ранен и пока что не собирался ее прощать.
– Я еду один? – спросил я изумленно, словно мама только что велела мне получить права, найти работу, завести семью – словом, перестать путаться у нее под ногами!
– Не совсем, – уточнил отец.
Я взглянул на него. Он был мрачнее обычного. Я догадался, что предложение исходит не от него и что в любом случае оно ему не по душе. Тогда я подумал о воспитательном наказании, вроде экологического лагеря в Умбрии, в самой глуши, в компании таких же невезучих ребят. Словом, типичная мамина инициатива – скучная, для каких-нибудь фриков.
– А с кем?
– С дядей Джанни, – объявила она, – и с твоими кузенами.
Достаточно было услышать эти волшебные слова, чтобы во мне зашевелилось что-то приятное и чрезвычайно волнительное. Что-то, что я давно похоронил, но оно тихо, словно впав в спячку, жило в заветной части меня, куда мне самому ход был заказан. Внезапно я почувствовал, как возрождается желание, а вместе с ним страхи, которые желание вызывает у молодых. На самом деле оно никуда и не исчезало: желание оставалось на своем месте, в дальнем уголке, пока его не разбудило обещание нового опыта, – теперь оно восстало ото сна и вновь расцвело, хотя я считал его умершим.
Если я правильно понял, мама только что спросила, как я отношусь к путешествию с дядей Джанни и моими кузенами. Она не объяснила, зачем, куда, когда и на сколько, но я уже не мог расстаться с этой мыслью.
Ликуя про себя, я изо всех сил старался выглядеть равнодушным, почти раздраженным.
– Да, но куда мы поедем? – спросил я как будто рассеянно.
– В Нью-Йорк.
– В Нью-Йорк?
Вот куда решил отвезти племянников дядя Джанни. Разумеется, я притворился, что слыхом об этом не слыхивал, не понимал, о каком путешествии идет речь, хотя я долго прокручивал в голове наш тогдашний разговор, – воспоминания подстегивала зависть к участникам экспедиции, горькое осознание того,
