Кто виноват - Алессандро Пиперно
В общем, если оставить в стороне прочие соображения, я в очередной раз с сожалением заметил, что Джанни Сачердоти способен внезапно стать агрессивным. Используя таксономии юридического языка, можно сказать, что он нередко выходил за пределы законной самообороны.
Оставалось понять, почему состоявшийся, богатый, живущий в мире с собой человек вдруг испытывал острое желание пойти в контратаку. Откуда он чувствовал угрозу?
Возможно, чтобы ответить на такой сложный вопрос, нужно обратиться к антропологии – в данных обстоятельствах куда более надежной науке, чем психология. Так вот, в той части Рима, где жили и процветали Сачердоти, представление о мужественности не ушло далеко вперед по сравнению с тем, что думали их предки три тысячи лет назад. С колыбели им вкладывали в голову несложную мысль, что быть мужчиной означает всегда и во всем быть правым: на форуме, в баре, на колеснице, в автобусе, в светской беседе, в политическом диспуте, в постели с женщиной или с рабыней, на теннисном корте, во рву со львами. Чтобы оставаться на высоте столь обременительного идеала, нужно было безгранично верить в себя.
Дядя Джанни зримо доказал свое высокомерие в день, когда собрал нас в гостиничном номере (только племянников мужского пола) – обсудить подарок Франческе на день рождения.
Его сюит по размерам был как средняя двухкомнатная квартира, буфет ломился от закусок, ковер был бордовый, цвета крыжовника. Эркер выходил на парк – позолоченный первыми закатными лучами, он напоминал широкое футбольное поле в обрамлении огромных трибун. Но поразила меня не нарочитая элегантность, не безумная красота и даже не невероятный вид на город, – поразил наш фавн, принимавший нас в своем царстве. На нем была золотая цепочка со звездой Давида… и все.
– Знакомься, это Адам, – сказал мне Леоне с обычной дерзостью. – Как видишь, он еще не вкусил запретный плод.
– Кончай валять дурака и заходи.
Сколько голых мужчин я повидал на своем веку? Наверное, только отца, и то считаные секунды.
Из-за отсутствия опыта я был сражен эксгибиционизмом дяди Джанни, а также тем, насколько спокойно Леоне над ним потешался.
Теперь, когда я видел дядю в натуральном виде, до крайности примитивным, мне было проще понять и скудость его внутренней жизни, и богатство его гардероба; только отличный портной умел облагородить торс этого орангутана, загрубевшую от времени и от злоупотребления солнечными ваннами кожу. Живот с глубокими растяжками был надут, как баскетбольный мяч. Как мог столь мощный ствол держаться на тонких лодыжках и небольших ступнях – загадка. И раз уж мы заговорили об этом, надо признать, что коротенький член выглядел бледно на фоне крупных, как абрикосы, яиц.
– Я думал о браслете. Что скажете, подарим браслет? Девушкам они нравятся.
Задавая этот вопрос, дядя громко сливал содержимое мочевого пузыря в унитаз, демонстрируя морщинистую и бледную старческую задницу. Не дав нам времени на ответ, он залез в душ, повелев Леоне позвонить в room service[39]: ему требовался кофеин и большая бутылка Perrier.
Я вновь заметил что-то доисторическое в том, как дядя массировал грудь, тер под мышками, намыливал срам: все это сопровождалось глухим довольным похрюкиванием.
– А-а-а-ах, обожаю принимать душ. А ты, нет? Я бы встал под струю десять раз подряд. Для меня душ на третьем месте среди самых любимых занятий, после лыж и сисек разумеется.
Он так и сказал: “сиськи”. Я не удивился. Я уже заметил, что дядя Джанни, не склонный использовать бранные выражения и не любивший, когда другие ими злоупотребляли, в дружеской обстановке охотно опускался до сниженной лексики.
Когда он вышел из ванной, завернутый в махровое полотенце, в пахучем облаке одеколона и бороталька, я отметил сходство со статуей римского сенатора, которая произвела на меня сильное впечатление во время экскурсии в Капитолийские музеи.
Об этой мужественности я и говорю – гордой, фанфаронской, настолько неотесанной, что она вызывала симпатию.
Возможно, знай я, какие законы правили его миром – на сей раз я говорю не о еврейском мире, а о пересекающемся с ним буржуазном, секуляризированном мире, процветавшем в Клубах гребцов и в квартирах на последнем этаже с панорамным видом на набережную Тибра, – я бы проще отнесся к эксгибиционизму дяди Джанни. Впрочем, было заметно, что мои кузены привычны к этому миру, умеют от него защищаться.
Разве мог я не оценить то, как Франческа в такси выслушивала претенциозные отеческие наставления? Разве мог не восхититься ее стоицизмом? Дядя Джанни, как настоящий мерзавец, не пощадил ее, нажал на больную мозоль: элегантность и красота – минное поле, на котором, как логично было предположить, ее расцветающая женственность сталкивалась с неподражаемым образцом, который воплощала ее мать.
Трудно соревноваться со всяким родителем, а вы представьте себе Туллию Дель Монте – диву, которую одевал сам Капуччи. Да, должно быть, очень непросто каждый божий день играть роль избранной наследницы.
Генетика в общем и целом проявила к ней понимание, если не щедрость. Разрез глаз и фиалковые зрачки были просто изумительны. Глазной тик придавал особое очарование выраженному косоглазию. Требовался неслабый характер, чтобы прятать всю эту красоту за уродливыми очками. Было бы проще сдаться. Приспособиться. Уступить желанию походить на мать. Одеваться как ее копия – так, как выглядят на обложках все “дочки”. Но Франческа была не из тех, кто выбирает легкий путь. Выглядеть как хавер в свободный день должно было восприниматься как проявление характера; конечно, это была смешная, не превращавшаяся в непочтительную бравада, но, слава богу, в ней не было подчеркнутой мятежности, как у обожаемого старшего брата.
По крайней мере, в отношении Леоне
