Кто виноват - Алессандро Пиперно
В этой связи позволю себе сделать небольшой шаг назад. Не стоит приписывать встречам с другими людьми пророческий смысл. Однако, рассказывая о Литл Энджи, не могу не подчеркнуть, что наш недолгий союз сложился за несколько недель до землетрясения, которое разделило мою жизнь надвое. Возможно, мы называем судьбой события, которых, если взглянуть на них спустя много лет, нельзя было избежать, но которые можно было и легко предвидеть. В такие мгновения понимаешь, что иначе и быть не могло. Полагаю, что симпатия, которую почти сразу, не прикладывая особых усилий, вызвал у меня Литл Энджи, объясняется тем, что я каким-то образом почувствовал: у нас общая судьба. Мы были уродами в семье, которая в лице своих более удачливых представителей заставила себя уважать. И если на нем лежал отпечаток убийства дедушки и бабушки и столь же бессмысленного самоубийства отца, я, как вскоре докажет мне жизнь, ничем ему не уступал.
Пока дядя Джанни терзал Литл Энджи, а тот снова тянулся к бокалу, за соседним столиком произошло нечто настолько неслыханное, что в зале воцарилась тишина.
Два молодых человека, белый и чернокожий, холеные и расфуфыренные, словно продавцы в бутике Ральфа Лорена, поворковав, продемонстрировали такой глубокий французский поцелуй, что эта сцена граничила с эксгибиционизмом.
Я выронил вилку. И засмеялся. Не с издевкой, отнюдь. Это было нервное, жалкое хихиканье провинциального паренька, каковым я и являлся. Для таких, как они, в моем лексиконе имелись только диалектные, пошлые, оскорбительные словечки. Это объясняет, почему в моем представлении подобными извращениями занимаются только тайком – в церковной ризнице, в грязном общественном туалете или в тюрьме строгого режима. Речь идет о предрассудках серьезного юноши, получившего крепкое прогрессивное воспитание. Даже не стану воображать, что бы сказал о подобной сцене один мой одноклассник.
При этом я находился не в компании гимназистов-гомофобов, а в Содоме, десятилетиями боровшемся за право местных жителей и приезжих на свободу самовыражения в соответствии с природными наклонностями каждого, руководствуясь собственными вкусами и не осуждая других. Впрочем, по первой реакции было очевидно, что тщательно отобранная нью-йоркская публика в вопросах секса и расы была ненамного толерантнее какого-нибудь Деметрио.
Дама с выбеленными волосами в полуобморочном состоянии призывала официантов вмешаться. Ее супруг – бугай в светло-голубом костюме – засвистел так, как не свистят на футбольных трибунах.
Конец этому балагану положил метрдотель. Сначала он велел невоспитанным молодым людям прекратить. Затем, понизив голос и четко произнося по слогам, приказал им убираться: now![42] Этого оказалось достаточно. Голубки раскланялись и, выполнив пируэт, улетели прочь под ликующие аплодисменты.
– Не знаю, как вас, а меня чуть не вырвало, – проворчал дядя Джанни, демонстративно отставляя тарелку. Я и раньше подмечал соответствие между его словами и жестами – видимо, в его адвокатском риторическом репертуаре это был беспроигрышный прием.
– Что же тут плохого, дядя? – жалобно пропел Литл Энджи пьяным голоском. – They love each other[43].
– Знаешь что, родной, поверь мне, эта отвратительная сцена не имеет к любви ни малейшего отношения. По крайней мере для меня.
– И что же для тебя любовь? – с вызовом спросил Леоне.
– То же, что и для всех порядочных людей.
– То есть?
– Ладно, не начинай. Ты прекрасно понял.
– Приведи пример! – не унимался племянник.
– Слушай, мальчик, уж не собираешься ли ты состязаться со мной в диалектике?
– Пример, только один пример, а потом я заткнусь.
– Что ж, посмотрим, – сказал дядя Джанни, пододвигая обратно тарелку и накладывая в нее пюре. – Я считаю порядочным всякого человека, который ведет себя адекватно и благоразумно. Да, что-то в этом роде. Доволен?
– Это не пример, а статья конституции. Вот, к примеру, он порядочный человек? – Леоне указал на меня. – А она? – Он погладил сестру по плечу.
– Думаю, да. Твоя сестра и твой кузен – те, кого я называю порядочными, – примирительно ответил Джанни. – На твой счет у меня есть сомнения.
– Как и у меня на твой счет.
– Леоне, не зарывайся! Я человек терпеливый, прошу тебя, остановись. Пора научиться держаться в границах дозволенного. Разговаривать со мной таким тоном – это из ряда вон. Понял? Я все-таки почти на полвека старше. Не забывай!
– Как же забыть, если ты постоянно об этом напоминаешь!
Только тогда я понял – точнее, увидел: несмотря на выразительную внешность, Леоне был просто мальчишкой. Взрослости ему придавал высокий рост – метр девяносто. Я заметил, что женщины сверлили его глазами, где бы мы ни были – в ресторане, в гостинице, на улице. Везде. Загипнотизированные ямочкой на подбородке и романтической бледностью, они всячески пытались привлечь его внимание. Тщетно. Леоне, поглощенный своими делами, от природы не похотливый, их просто не замечал.
Некоторое время я думал, что флирт его вообще не интересует, пока однажды ночью он не рассказал мне о замужней женщине, намного старше его, с которой он спал. Он признался, что впервые кому-то об этом поведал. Почему именно мне – чужаку, пустому месту? Наверное, как раз поэтому: вряд ли я бы стал распускать слухи. Или просто настал подходящий момент, одна из тех ночей, когда, освободившись от давления родителей, мы открываем преимущества независимости, раскрепощающую теплоту мужской дружбы. Слушать диски, катать косяки, заказывать пиццу, а тем временем болтать и болтать, смеяться и смеяться – не переставая, до самого рассвета, рассказывать небылицы, нести всякий вздор, а еще говорить о главном: минет – это круто, десять лучших песен всех времен, как Марадона останавливает мяч, будущее, о котором мы мечтаем и которое – недоступное пониманию, словно смертельный диагноз, – однажды застигнет нас врасплох.
Леоне дождался, пока Литл Энджи уснет, чтобы рассказать о тридцатидвухлетней преподавательнице словесности, которой платили за то, чтобы она учила его греческому, и которая, насколько я понял, бесплатно давала ему совсем другие уроки. Раньше со мной никто так об этом не говорил. Я жадно впитывал все. Наконец-то у меня появился заслуживающий доверия собеседник, который, рассуждая о плотской любви, опирался не на вычитанное из книг, а на достоверные данные, на свежие воспоминания. Не обычный хвастунишка, который на самом деле удовлетворял себя сам, а человек опытный и надежный. Впрочем, в тот вечер Леоне сам на себя не походил. Он не смеялся, не острил, не строил из себя невесть что. Он просил одного – чтобы к нему отнеслись серьезно. Больше всего он разволновался, когда начал перечислять то, что его бесило: необходимость скрываться, прежде всего. Затем – преследующий его
