Оглянуться назад - Хуан Габриэль Васкес
Здесь, на улицах, в кинозалах, на книжных развалах у Сены, он открыл мир, слухи о котором едва долетали в страну Культурной революции. По утрам, когда поэт Лейва уходил на работу во «Фнак», он прогуливался по бульвару Сен-Жермен или вдоль Сены, в зависимости от стоявшего холода, выпивал где-нибудь кофе и отправлялся прямиком в Трокадеро. Вскоре колонны дворца Шайо стали ему такими же родными, как потолки мансарды. Там он посмотрел несколько фильмов Хичкока (в том числе «Окно во двор»), несколько фильмов Куросавы («Расёмон», «Красную бороду», «Семь самураев»), посмотрел «Новые времена» и «Великого диктатора», посмотрел «Гражданина Кейна», и «Касабланку», и «Джонни-гитару». Выходил из Синематеки на эспланаду только под вечер, когда Эйфелеву башню уже окутывала темнота, и пешком шел домой. Эти сорок пять минут одиночества позволяли ему переварить увиденное: он был словно наэлектризован, полон некоего умственного возбуждения, лихорадочно смотрел перед собой и не желал раньше времени расставаться с этими эмоциями и лучистыми образами, так ясно оседавшими на сетчатке, как будто Серхио сам проектировал их на небо или на реку.
Рождество он встретил в компании Лейвы, его старшего брата и длинноволосых мужчин и женщин, которые желали знать абсолютно все про Китай, про Мао и про Культурную революцию: так ли счастлив пролетариат, как рассказывают? Так ли героичен? «Это все правда? – спрашивали они. – Они правда рвут с феодальным прошлым, с тысячелетней историей? Это правда возможно?» Серхио вспомнил, как людей публично унижали, как на их склоненных головах торчали метровые колпаки, означавшие, что носитель виновен в симпатиях к капитализму, как на шеях висели плакаты с крупными иероглифами – «деспот», «помещик», «вражеский приспешник», «контрреволюционный элемент», – вспомнил храмы и музеи, разоренные бешеными толпами, и слухи о расстрелах в деревнях, доходившие до очень немногих. Вспомнил все это и по каким-то таинственным причинам почувствовал, что не может об этом рассказать, что его не поймут, если он такое расскажет.
– Да, – ответил он. – Это правда возможно.
После Нового года те же люди пришли в мансарду к Лейве на политическое собрание. Что-то изменилось. Никто уже не спрашивал с таким ненасытным любопытством про Китай и маоистскую действительность, все, казалось, старались держаться осмотрительнее, а может, просто выпили меньше. Говорили про Роб-Грийе, чьи романы производили фурор, и кто-то вспомнил, что в «Далеко от Вьетнама» Годар признается, что никогда особенно не любил Роб-Грийе. Все засмеялись и посмотрели на молчаливого француза, который наблюдал за остальными, сидя на подушке у стены в позе лотоса. Француз улыбнулся и сказал: «Ну и негодяй же этот Годар». Это был Луи Маль. Серхио собрал всю смелость и признался ему, что смотрел «Лифт на эшафот» в пекинском «Альянс франсез». Но не отважился сказать, что видел этот фильм не меньше шести раз и он сыграл важную роль в его абсурдном, но весьма серьезном решении: стать когда-нибудь, в далеком будущем, кинорежиссером.
Странным образом Париж становился ближе Серхио, потому что все вокруг говорили о Вьетнаме так, будто война затрагивала их лично. Из всех фильмов, что он успел посмотреть, пока считал дни до прихода конверта из Колумбии, на него самое большое впечатление произвел «Далеко от Вьетнама», на который он немедленно отправился после услышанного на собрании. Это был документальный фильм, его сняли пять режиссеров «новой волны» – Годар, Аньес Варда, Ален Рене, Клод Лелуш и Крис Маркер, а также Уильям Кляйн, фотограф из мира моды, решивший стать режиссером, и голландец Йорис Ивенс, ветеран кинодокументалистики и герой международного левого движения. Серхио посмотрел его и был так поражен, что вскоре вернулся, чтобы пережить то же возмущение и то же изумление: он не подозревал, что так тоже можно делать кино, что оно способно дарить нам такие чудеса. Годар там повторял вслед за Че Геварой, что в Америке должно случиться «два, три, множество Вьетнамов»; там показывали Фиделя Кастро: он сидел посреди леса в форме цвета хаки с красно-черным ромбом на погонах и говорил, что вооруженная борьба – единственный путь для кубинского народа и, по его мнению, у большинства латиноамериканских стран тоже нет иного выхода. Вьетнам доказал, говорил Фидель Кастро, что никакая военная машина, даже самая могущественная, не может подавить партизанское движение, поддерживаемое народом. Армия США проиграла героическому вьетнамскому народу, говорил Кастро. Сегодня в этом нет сомнений. И тем самым Вьетнам оказал миру огромную услугу.
Серхио вышел в ночь, думая о последних словах в фильме, очень точных: он выходит в мир без войны, далеко от Вьетнама, где легко забыть, что такая реальность существует. Эти краткие слова, их меланхолия, их кажущееся смирение, их упрек обществу, чуждому солидарности, стали для Серхио самым красноречивым протестом, что он видел в жизни, включая марши, в которых сам участвовал учеником школы Чунвэнь. И, по всей видимости, самым эффективным, если оценивать эффективность протеста по уровню вызываемого насилия. Придя на фильм во второй раз, Серхио почувствовал что-то странное, когда сел. Он осмотрелся и увидел, что все кресла вокруг искромсаны ножами. Позже он узнал, что это дело рук «Запада», ультраправой молодежной группировки, которая ввязывалась в стычки с манифестантами по всему Парижу, а также практиковала «хэппенинги» подобного рода: проникнуть в кинотеатр, где показывали «Далеко от Вьетнама», и изрезать обивку кресел.
Это не помешало Серхио насладиться фильмом, и, очевидно, он был не одинок в своих симпатиях: улицы Латинского квартала тем холодным январем полнились протестующими против войны, которые, казалось, только что вышли из кинотеатра. Их возмущенное скандирование разносилось по всему городу. Большинство из них были студенты, чаще всего из Сорбонны, так что Серхио не удивился, когда вместе с Лейвой увидел в толпе манифестантов у «Мютюалите»[24] множество знакомых лиц. Это были те самые французские друзья, что расспрашивали его про Культурную революцию. Они размахивали плакатами, которые Серхио не мог разобрать. Все это казалось ему знакомым. Он видел подобные картины в Пекине: гневные молодые люди протестуют против старых властей. Он задался вопросом, может ли в Париже свершиться что-то похожее на Культурную революцию. Несколько месяцев спустя, когда до него дошли первые новости о майских событиях, он испытал смутную гордость оттого, что предугадал будущее благодаря своему китайскому опыту.
Вскоре поэт Лейва позвал его еще на одну манифестацию. Она ничем не отличалась от первой: в том же месте те же студенты выкрикивали те же лозунги, и те же полицейские, не мигая, смотрели на них из-за щитов. Только что прошел дождь, было пасмурно, и на мостовой блестели лужи, похожие на ртуть, пока на них не наступал чей-нибудь сапог. Манифестанты держали картонные или сделанные из простыней плакаты: Paix au Vietnam heroïque, Johnson assassin[25]. Полиция, сгруппированная у аптеки «Мобер», словно дожидалась, что противники начнут первыми. И они начали: один камень ударился о щит, потом второй, и вскоре грохот битвы оглушил Серхио. Полиция пошла в атаку, толпа взметнулась, как кнут, и человек, стоявший рядом с Серхио, упал – возможно, раненный своими же. Серхио и поэту Лейве повезло, что они пришли поздно: ранили в основном людей в центре толпы. Они бросились наутек, прикрывая головы, и в суматохе потеряли друг друга. Встретились в мансарде на улице де Лилль. У Лейвы, заметил Серхио, блестели глаза.
Примерно в те же дни, когда из Колумбии наконец пришли документы со множеством печатей, заверений и даже подписью министра иностранных дел, Лейва показал Серхио новое стихотворение:
Великий военачальник Сунь-цзы
повел в бой малодушных
Грозно разила его сабля
Однажды
он столкнул в битве наложниц князя,
и те воевали, пока не изнемогли
Велика была
