Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
Анри бесцельно смотрел в небо. Какой прекрасный день… Он мысленно улыбнулся, узнав эту фразу. Именно это он сказал тем утром, наблюдая за ласточками…
Мысленное созерцание самого себя как бы со стороны, стоящим босиком у окна, навеяло воспоминания о воображаемом пикнике с Жюли. И он снова увидел себя целующим солнечные веснушки на ее лице, но только на сей раз не позволил этому сюжету надолго завладеть его сознанием. Все, хватит… Он был калекой, а калеки не выезжают на пикники, не занимаются любовью в тени деревьев. Они сидят по домам. Некоторые люди прекрасно живут и без любви; и он должен научиться этому, выкинуть из головы весь этот романтический бред, мечты о поцелуях при луне и прочую чушь. Он должен забыть о женщинах. Ведь это из-за них ему теперь приходится так дорого расплачиваться, не так ли? Ведь это стоило ему Салона, его карьеры…
И какая муха укусила его тем утром в ателье? И вот уже в тысячный раз этот вопрос остался без ответа. Что такое на него нашло, что он ополчился на Кормона? Он не знал этого, не мог объяснить иначе как тем, что, наверное, впав в крайнее отчаяние, когда нервы уже не пределе и все вокруг безразлично, человек иногда против своей воли может сказать такое, чего вовсе даже не собирался говорить, теряя контроль над собой и на какое-то время становясь попросту безумным. Ночью накануне он не сомкнул глаз. В ушах у него звучали слова той шлюхи из кафе: «Если бы у меня была такая рожа и обрубки вместо ног, то я бы постеснялась вообще показываться на людях». Он пришел в ателье совершенно разбитым, его бил озноб. Зачем он вообще пошел туда тем утром, Анри тоже не мог объяснить… Во рту все еще чувствовалась горечь абсента. Голова болела, глаза были словно запорошены песком, а нервы обнажены.
Кормон остановился у его мольберта и завел свою обычную песню:
– Очень хорошо, Лотрек. Сразу видно, вы стараетесь изо всех сил. Конечно, у вас нет ни чувства картинного изящества, ни врожденного таланта, но ведь не всем же быть одаренными, не так ли?
В любой другой день он даже не обратил бы на это внимания. Просто остался бы сидеть на своем стульчике, продолжая покорно водить кистью по холсту. Но тут его внезапно охватил приступ ярости. Обернувшись, он высказал Кормону все, что думал о его картинном изяществе, его прекрасных картинах и голых красавицах. О да, ну и отвел же он душу за эти пять минут! Он кричал, фыркал, смеялся… О да, это было замечательное шоу! И при этом он прекрасно понимал, что ставит огромный жирный крест на своем будущем, что совершает своего рода творческое самоубийство, но тогда ему было ровным счетом все равно. Это был один из тех необъяснимых эмоциональных всплесков, один из приступов бешенства, когда человек достигает наивысшей точки и ему уже все равно, ничто уже не имеет значения…
Он повернулся в шезлонге и увидел, что по ступенькам террасы поднимается Жозеф с небольшим серебряным подносом в руке.
– Карета у ворот, госпожа графиня.
Адель взяла карточку и, едва взглянув на нее, изумленно охнула; а затем поспешно вскочила.
– Боже мой! – воскликнула она. – Это Анжелика!
Анжелика? Какая еще Анжелика? Кто такая Анжелика?
И с чего это она вдруг решила явиться с визитом в такое время? Ведь он в таком виде, не при галстуке!
Анри с недовольным видом поднялся с шезлонга, чтобы последовать за матерью, которая уже направилась на крыльцо, сопровождаемая взволнованной Армандин. Взяв в руки лежавшую на столе карточку, он прочел: «Госпожа баронесса Андре де Фронтенак». Это имя ровным счетом ничего ему не говорило, и, лишь будучи уже на полпути к парадному крыльцу, он вспомнил. Ну конечно же! Анжеликой звали подругу матери, вместе с которой они учились в монастырской школе в Нарбонне. Это была ее лучшая подруга, которая затем вышла замуж за морского офицера и уехала к нему на Мартинику. Или на Мадагаскар?
Когда он вышел на крыльцо, на дорожке уже стояла старомодная карета. Лакей спрыгнул с подножки, открыл дверь и опустил ступеньку.
Послышался легкий шорох ткани. Подобно голове пугливой змеи, на ступеньку ступила нога в изящной черной туфельке. А затем показалась и ее обладательница – полноватая женщина средних лет в траурном платье и черной вуали, которая, пронзительно вскрикнув, тут же бросилась в объятия графини.
– Адель!
– Анжелика!
Это было так трогательно и волнующе, что Анри даже не сразу заметил появление на подножке кареты еще одной гостьи – девушки лет семнадцати или восемнадцати, тоже облаченной в траур и изящно приподнявшей краешек платья до щиколотки, ступая на ступеньку. Он затаил дыхание. Жюли!.. Нет, разумеется, это была не Жюли… Жюли блондинка; а у этой были золотисто-каштановые волосы. К тому же она ровным счетом ничем не походила на модистку.
– Моя дочь, Дениза, – представила баронесса сквозь слезы и, откинув с лица длинную вуаль, принялась нашаривать в ридикюле носовой платок. – Она родилась в Форт-де-Франс.
Дениза опустилась в изящном реверансе и скромно потупила взгляд, когда графиня поцеловала ее в лоб.
В течение следующего часа Анри выслушивал бесконечные воспоминания о монастыре, а также ознакомился с генеалогией, испытаниями и триумфами, выпавшими на долю семейства Фронтенак за последние двадцать лет, ибо баронесса оказалась весьма болтлива. Она могла говорить без умолку, одновременно с тем поправляя траурную вуаль, обмахиваясь платочком, попивая чай или протягивая руку к тарелке с печеньем.
– И теперь, когда мой бедный супруг умер, – в ее глазах блеснули слезы, и она поспешно сунула в рот очередное печенье, – мы с Денизой остались одни-одинешеньки на всем белом свете. – Она обернулась к дочери: – Дорогая, почему бы тебе не пойти и не сыграть что-нибудь на рояле для месье де Тулуз-Лотрека? – После чего она добавила, обращаясь к
