Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
Как же это все было давно!
В кафе он застал друзей за обсуждением работ, подготовленных ими для Салона.
– Я отправляю «Раннего христианина», – сказал Рашу. – Религиозный сюжет – беспроигрышный выбор.
За пивом они говорили о женщинах и еще много о чем, и все же мысли их были заняты тревожными размышлениями о будущем.
– Если бы мне сейчас все пришлось начать сначала, то я стал бы аптекарем, – сказал Гози. – Всякий раз, как кто-нибудь заболевает, ты становишься богаче.
– Зубной врач, вот это я понимаю! – размышлял вслух Анветин сквозь клубы табачного дыма. – Что ни рот, то просто золотая жила.
Они неосознанно искали виновного в своих бедах и в конце концов с присущим юности максимализмом безоговорочно обрушили свое негодование на Кормона, который, оказывается, учил их неприбыльной профессии.
– Этот сукин сын должен был нас сразу предупредить, что на эти деньги не проживешь, – заметил Гренье, выколачивая трубку об угол стола, – вместо того чтобы нести разную чушь про всех этих дурацких Венер и Андромед.
– «Андромеда! – произнес Гози, подражая манере профессора произносить слова нараспев. – Ах, вы только представьте себе ужас этой бедной девушки, когда она видит приближающегося к ней морского змея!»
– Да, когда тебя насилует морской змей, это, я вам скажу, еще то приключение, – усмехнулся Рашу с неким подобием былой игривости в голосе.
Они отобедали в ресторане у Агостины и затем отправились в «Эли». Для Анри этот вечер был таким же бесконечно долгим, как и множество других. Он пил вино, смотрел на то, как друзья весело кружатся в танце, махал им издали всякий раз, когда их взгляды встречались, и делал небольшие зарисовки.
Было уже начало одиннадцатого, когда мимо пронеслась девушка, которую сжимал в объятиях неуклюжий детина. В полумраке зала Анри с трудом мог различить черты ее лица, но догадался о том, что она была очень молоденькой. Молодой и еще пылко влюбленной в этого тупого, неотесанного мужлана…
И вдруг, без всякой причины, его тщательно оберегаемая иллюзия душевного покоя в одно мгновение разрушилась. Анри охватил приступ ярости, все его существо восстало против такой несправедливости. Почему он не мог танцевать вместе со всеми? Почему он не мог обнять девушку, почему не мог быть любим, он, кто так отчаянно хотел любить? За какие грехи ему суждено такое наказание? Почему? Почему?! У него вспотели ладони, зубы были стиснуты в бессильной злобе, тело свело нестерпимой судорогой желания и гнева. Ему нужна девушка – любая девушка. Сейчас, прямо сейчас…
Не дожидаясь окончания танца, он поспешил к выходу и забрался в фиакр.
– Кафе «Монси».
Почему кафе «Монси»? Этого он и сам не знал. Просто это было первое название, пришедшее на ум.
В кафе все было так же, как и в первый вечер. Яркие огни, официанты, снующие по залу и стоящие поодаль, с салфеткой, перекинутой через руку, наблюдающие за своими столиками с видом суровых стражей. Девицы, подсаживающиеся к мужчинам, спрашивающие, который час.
Он заказал абсент, бросил в стакан кусок сахару, добавил немного воды и залпом выпил. Ликер не успел раствориться и оказался приторным и маслянистым на вкус. Да, сегодня он снимет одну из этих девиц. И сегодня он будет вести себя нагло, чтобы ни у кого не возникало сомнений относительно его намерений.
– Еще абсент, – бросил он проходящему мимо официанту.
Теперь банкетка уже качалась под ним, а мраморная столешница стала мягче, чем прежде. На лица людей в комнате было невозможно смотреть без содрогания, а газовые светильники, накрытые матовыми плафонами, походили на пушистые клубки желтой шерсти. Он же ощущал во всем теле неописуемую свободу и легкость. Калека? А кто тут калека? Да он сейчас перескочит через этот стол! А то и вообще взлетит, как Икар. Он сильный! Пусть только кто-нибудь посмеет задеть его словом или улыбнется с намеком. Так врежет, что мало не покажется…
За соседним столиком расположилась полноватая брюнетка с ярко-красными губами на лице капризной куклы. Закинув ногу на ногу, она закурила сигарету и вынула письмо из большого кожаного ридикюля. Анри наблюдал за ней, пока она читала, разбирая слова по слогам, и ее лица было почти не разглядеть из-за дыма. Вот, вот эту… А чтобы не ставить ее в неловкое положение, они с ней встретятся на улице и вместе поедут к ней…
Анри наклонился к ней.
– Мадемуазель, – прошептал он, – позвольте вас угостить?
Женщина подняла на него глаза:
– Ты что, не видишь, я занята?! И вообще, если бы у меня была такая рожа и обрубки вместо ног, то я бы постеснялась показываться на людях. – И она снова занялась своим письмом.
Ее слова пронзили его, словно удар тока. В какое-то мгновение ему даже показалось, что он вот-вот умрет. Он закрыл глаза. Значит, это правда… Даже шлюхи не хотят иметь с ним дела. Ни одна девушка никогда не полюбит его. Он останется один – навсегда. До сих пор быть калекой означало лишь боль в ногах, усталость, частые остановки при ходьбе и трость с резиновым наконечником. Теперь же это означало и то, что его никогда никто не полюбит, он никогда не отправится с любимой девушкой на пикник, никогда не узнает, что такое страстный поцелуй… Ну уж нет, он им всем еще покажет! Докажет, что может купить то, что любой желающий может купить в Париже за десять, пять и даже три франка. Он пойдет в бордель, да, в бордель…
Анри открыл глаза. Девушка уже пересела за другой столик. Он взял трость и вышел на улицу.
– В «Серый попугай», улица Сэнкерк! – крикнул он кучеру. – И побыстрее!
Той же ночью он возвратился в свою комнату, молча опустился на маленький стульчик у окна и остался неподвижно сидеть в темноте, зажав руки между коленями, слишком уставший для того, чтобы раздеться или хотя бы засветить лампу на столике у кровати. Нет, он не был в борделе. Хоть и дошел до двери… и почти позвонил в звонок… Но тут присутствие духа оставило его. Из-за закрытых ставней раздавалось приглушенное бренчание механического пианино и смех. Он представил себе многолюдный салон, где едко пахло табачным дымом; мужчины, разгоряченные похотью и вином; распутные девицы, восседающие в нескромных позах на потертых банкетках и болтающие без умолку; мадам – пародия на идола – восседающая за конторкой. Что они скажут, когда он еле-еле вползет туда? Начнут смеяться, отпускать похабные шуточки насчет его ног и того, как он занимается любовью? Нет, он никогда не сможет переступить
