Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
Время от времени Анри останавливался, чтобы дать отдых ногам, а затем снова продолжал свой путь, на ходу по-соседски приветствуя взмахом руки выглядывающих из окон прачек. Он не был знаком с ними лично, но всегда приподнимал шляпу в ответ на приветствие, и его учтивость завораживала их.
– Настоящий господин, хоть и карлик, – вздыхали они, возвращаясь к своим лоханям.
Стирка белья на дому была единственным ремеслом на Монмартре, к которому относились снисходительно лишь потому, что оно позволяло заработать на жизнь женщинам слишком некрасивым, слишком старым или, наоборот, юным, чтобы позаботиться о себе куда более приятными способами. Все женщины Монмартра занимались этим с детства; некоторые всю жизнь не отходили от лохани, а многие и умирали возле нее. В семь лет ангелочки с косичками уже разносили выстиранное белье заказчикам. В четырнадцать лет девочка считалась достаточно взрослой, чтобы встать к лохани. Десять часов в день – два франка. Нужно было скрести, тереть, выжимать, шлепать вальком, терпеть жжение щелока на руках, часами простаивать босиком в мыльной грязи, согнувшись над дымящимся чаном. И вот однажды наступал конец. Сил так жить больше не было, и она бросала все и клялась никогда больше не вставать к лохани. По сравнению со стиркой торговать собственным телом было приятней и куда легче. Но и это не могло продолжаться вечно. Наступал день, когда даже самый дешевый бордель больше уже не нуждался в ее услугах. Что тогда? Как жить? Есть-то хочется… А поставить лохань можно было в любой, даже самой крохотной мансарде, в самом тесном и вонючем подвале, так что ей снова приходилось возвращаться к едкому пару, щелоку, ломоте в спине, тяжелому вальку, и так до самого конца, до самой смерти.
* * *
На углу бульвара Клиши Анри остановил проезжавший мимо фиакр.
– Улица Клозель! – крикнул он кучеру.
Папаша Танги сидел на ступеньке крыльца своего магазинчика, куря трубку и подставив лицо ласковым лучам солнца, когда напротив его лавки остановился фиакр. Завидев Анри, он поспешно вскочил на ноги, изобразил замысловатый приветственный жест и поинтересовался его драгоценным здоровьем.
– Рама, рама для вашей картины для Салона… – серьезно проговорил он несколько минут спустя, когда Анри наконец было позволено объяснить цель своего визита. – Раму я вам сделаю, но только сперва должен разъяснить свою позицию… Для меня это дело принципа, а когда речь заходит о принципах, я – кремень, скала, не отступлю ни на йоту. Как анархист, я должен предупредить вас, что лично я не одобряю Салон, как и все прочие капиталистические и буржуазные проявления в искусстве. И считаю, что всех академических художников нужно перестрелять. – С этими словами он нырнул под прилавок и появился из-за него вновь, держа в руках четыре пыльных образца багета. – Вот! Выбирайте.
Анри выбрал один из образцов, и Танги записал размеры будущей рамы на клочке бумаги. Затем с таинственным видом поднес палец к губам, подошел на цыпочках к папке, стоявшей в углу, и достал из нее японскую гравюру.
– Бесподобная вещь! – прошептал он, держа гравюру с таким благоговением, словно это была Туринская плащаница. – Это Утамаро, месье. Триптих Утамаро.
На гравюре были изображены три гейши на берегу моря. Одна расчесывала волосы, другая опустилась на колени и искала ракушки в песке, а третья стояла, устремив взгляд на мерцающие волны. На редкость изящная вещица, шепот в графике, музыка в линиях.
– Очень красиво, – проговорил Анри, опускаясь на стул и принимая гравюру из рук Танги, чтобы лучше ее разглядеть. – Сколько вы за нее хотите? – спросил он некоторое время спустя.
Похоже, этот вопрос обидел Танги до глубины души.
– Она не продается. Я просто хотел вам ее показать. Я так привязался к этим девочкам, что они стали мне все равно как дочери.
– Но они не ваши дочери, Танги. Они умерли лет сто назад. Ладно, перестаньте ломаться и скажите, сколько вы хотите за них?
– Я же уже сказал вам, что по-отечески люблю этих девочек. Вы же не хотите, чтобы я торговал собственными детьми, не так ли, месье Тулуз?
– Но, Танги, это не твои дочери. У тебя нет дочерей.
– Нет, не могу! – трагически проговорил Танги. – Просите, что угодно, но только…
И тут в спор вмешался усталый женский голос:
– Двенадцать франков. Четырнадцать, если хотите оправить их в раму.
Танги стремительно обернулся, в то время как его жена вышла из дальней комнаты, держа в руках ворох тюбиков с краской.
– Но, дорогая! Как ты могла? Это же Утамаро, это же его триптих!
Не обращая на мужа ни малейшего внимания, она прошаркала к прилавку и принялась невозмутимо заворачивать тюбики в старую газету.
– Не обращайте на него внимания, месье Тулуз. Он ничего не хочет продавать. Вот на прошлой неделе пришел покупатель, пожелавший купить картину Сезанна – впервые за все время, – так Танги заломил цену в десять тысяч франков! Слава богу, я была дома и продала ее за двадцать пять. Нет, вы представьте себе, это были всего-то какие-то три яблочка.
– Женщины ничего не понимают в искусстве, – кипятился Танги, размахивая короткими ручками. – Их интересуют только деньги, деньги, деньги!
Еще какое-то время муж и жена яростно ссорились с ожесточением людей, уверенных в своей любви. В конце концов они поцеловались и помирились.
– А теперь иди и доставь эти краски месье Дега, – велела она, всучив мужу большой газетный сверток. – И не торчи там целый день, болтая в кухне с Зои и уверяя, что ее стряпня бесподобна и как бы ты хотел на ней жениться, если б только мог.
Танги схватил с крючка свою соломенную шляпу и проводил Анри до фиакра.
– Между нами говоря, женщины – это низшие существа, – сказал он, удалившись на безопасное расстояние от лавки. – Они не имеют никакого понятия о красоте вещей.
Анри распрощался с ним и обратился к кучеру:
– В кафе «Нувель» – и можно не спешить.
Затем он откинулся на спинку сиденья и взглянул вверх. Между крышами виднелась полоска розовеющего неба. Близилось время заката, незаметного в городах и такого живописного и торжественного на природе. Ему вспомнились давние закаты в замке Альби, когда по лужайке начинали ползти длинные тени раскидистых ветвей сикомор, Рыжий спал под столом в саду, а мать сидела, склонившись над шитьем, а сам он – у нее ног с альбомом для рисования в руках.
«Мамочка, ну, пожалуйста, не шевелись. Я хочу
