Дыхание озера - Мэрилин Робинсон
Сильви не хотела меня потерять. Она не хотела, чтобы я разрослась до гигантских размеров и преумножилась, заполнив собой весь дом, и не хотела, чтобы я стала неуловимой и тонкой, легко проникающей сквозь мембраны, разделяющие сны. Она не хотела, чтобы я осталась в ее воспоминаниях. Сильви предпочитала мое простое и обыкновенное присутствие, пусть я и была молчаливой и неловкой. Потому что тогда она могла относиться ко мне без сильных эмоций: знакомая фигура, знакомое лицо, знакомое молчание. Она могла забыть, что я нахожусь в комнате. Могла мысленно разговаривать сама с собой или с кем‑то другим, испытывая при этом удовольствие и оживление, даже если я сидела рядом, – степень нашей близости была такова, что тете почти не приходилось думать обо мне.
Но если она меня потеряет, мое исчезновение станет чем‑то из ряда вон выходящим. Представьте, что моя мать вернулась бы в то воскресенье, скажем, вечером, поцеловала бы нас с сестрой в макушки и сделала все необходимое, чтобы помириться с бабушкой, и мы сели бы ужинать, и мы с Люсиль беспокойно слушали бы рассказы о людях, которых не знали, и пошли бы играть на холодной траве незнакомого большого двора, одновременно надеясь, что мама заметит поздний час и что не заметит. Допустим, мы целую ночь ехали бы домой, и мы с Люсиль спали бы на заднем сиденье, свернувшись калачиком и ощущая холодный воздух, врывающийся в щелочку над стеклом, разбавляя запах маминых духов и дыма ее сигарет. Она могла бы напевать одну из своих любимых песен. Помню, как я рассматривала ее с заднего сиденья, когда мы ехали в Фингербоун. Копна волос, квадратные плечи парадного серого платья, узкие ладони на руле, блестящие ногти насыщенного красного цвета. Меня поражало мамино спокойствие, элегантная собранность мельчайших жестов. Мы с Люсиль никогда прежде не видели ее за рулем, и на нас это произвело очень большое впечатление. Машина Бернис внутри пахла пылью, словно старый диван. Мы держались за толстый серый шнур, висевший на спинках передних сидений, и подскакивали вверх-вниз, будто вели дилижанс. Воздух полнился частичками пыли, напоминавшими крошечные ниточки или волоски, которые, как кто‑то однажды нам сказал, и являются атомами. Мы с сестрой возились, считали лошадей и кладбища, а мама ни разу не заговорила с нами. Мы попросили остановиться у прилавка с мороженым на краю лесной дороги, и она остановилась и купила нам пломбир с шоколадным сиропом, а женщина за прилавком сказала, что мы милые, на что мама рассеянно улыбнулась и ответила: «Да, иногда».
Мне казалось, что все происходившее было полно тишины и торжественности предвкушения преображения. Возможно, память служит основой не только для пророчества, но и для чуда. Потому что мне представляется, что мы снова и снова вспоминали это ощущение спокойствия Хелен. Кажется, ее молчание поражало нас, хотя мама всегда была молчалива. Помню, как она стояла, сложив руки на груди и рисуя что‑то в пыли носком туфельки, ожидая, пока мы покончим с мороженым. Мы с Люсиль сидели за раскалившимся на солнце зеленым металлическим столиком, липким и потрепанным непогодой, и звонкие черные мухи с радужными крылышками жадно подъедали капельки растаявшего мороженого, а потом тщательно чистили лапки о брюшко, точно умывающиеся кошки. Хелен, высокая и молчаливая, в серебристо-сером платье, стояла, не глядя на нас, а мы обе были потные, липкие, пресытившиеся и уставшие друг от друга. Я помню ее, преисполненную печали от спокойного осознания грядущего, предназначенного судьбой, и мама казалась мне почти потусторонним видением.
Но если бы она просто привезла нас домой, к высокому многоквартирному дому с этажеркой лестниц, я бы не запомнила Хелен такой. Ее эксцентричность могла бы раздражать и беспокоить нас потом, когда мы повзрослеем. Мы могли забыть ее день рождения, уговорить ее купить машину или сменить прическу. В конце концов мы бы оставили ее. С горечью и удовлетворением вместе с Люсиль смеялись бы над нашим до странности одиноким детством, в свете которого наши недостатки казались бы неизбежными, а достижения – удивительными. Потом мы звонили бы матери с чувством вины и ностальгии, а позже горько смеялись бы, что она ни о чем нас не просит и ничего не рассказывает, и время от времени надолго умолкает, и только рада положить трубку. Мы водили бы ее в ресторан и в кино на День благодарения и покупали бы ей книги на Рождество. Мы попытались бы выводить ее в общество и помочь ей найти какие‑то увлечения, но в наших руках она бы смягчалась и усыхала, становясь немощной. Мы терпели бы ее недостатки с той же выдержкой, с какой она терпела нашу заботу и терпела все прочие стороны жизни, и ее молчание приводило бы нас во все большую ярость. Мы с Люсиль часто виделись бы и почти никогда не говорили бы ни о чем другом, кроме Хелен. Для нас не было бы ничего более знакомого, чем мамино молчание и печальное, отстраненное спокойствие. Я знаю, как это было бы, потому что наблюдала, как чуждые друг другу люди становятся еще более чуждыми. Мы с сестрой смеялись бы и чувствовали себя брошенными и обиженными, не зная, что она ходила на самый берег озера,
