Дыхание озера - Мэрилин Робинсон
Объясни им, Сильви.
– Не бойся. – Тетя похлопала меня по коленке, торчащей под одеялом. – Уж я‑то им объясню.
Я наконец уснула, несмотря на шум, с которым Сильви мыла и расставляла тарелки. На утро кухонный стол был прибран и чисто вымыт. На нем стояли миска с ложкой, коробка кукурузных хлопьев, стакан апельсинового сока, два тоста с маслом на блюдце и ваза с искусственными маргаритками. Сильви вся перемазалась в газетной краске, а в волосах застряла паутина.
– Как тут красиво, – похвалила я.
Тетя кивнула.
– Ну и бардак был! Вот честно. Я всю ночь не спала. Теперь завтракай, а то в школу опоздаешь.
– Может, мне лучше остаться дома и помочь тебе?
– Нет! Ты отправишься в школу, Рути. Я помогу тебе причесаться. Ты должна выглядеть прилично.
Я и представить не могла, что Сильви способна на целеустремленность или настойчивость. Больше того: меня удивило, что ради меня тетя готова на такие подвиги. Мне‑то казалось, что мы с Сильви остались вместе по случайности: ветер сдул пух с одуванчика, а две пушинки не улетели. Мне казалось, что мы полюбовно делим дом, поскольку в нем достаточно просторно и нам обеим здесь уютно, а еще потому, что в нас обеих глубоко сидит привычка к вежливости. Если бы появился судья, упрятал меня под свою черную мантию, точно бродяга из страшилок нашей бабушки, и утащил бы на какую‑нибудь ферму, весь дом содрогнулся бы, и еще долго дребезжали бы тарелки, качались чашки и звенели стаканы, а у Сильви появилась бы новая история, пусть и не такая печальная, как прочие. Но сейчас я видела целеустремленность и настойчивость и понимала, что мы обречены. Я надела юбку, которую Сильви удлинила мне по росту и отгладила (как она сказала, для них это важно), и свой лучший свитер, а Сильви расческой с широкими зубцами вычесала у меня из шевелюры самые большие колтуны.
– Держи спину прямо, – напутствовала она, когда я направилась к двери. – Улыбайся людям.
Я провела день в муках и тревогах, а дома застала Сильви в чисто прибранной и освобожденной от кошек гостиной, где тетя тихо беседовала с шерифом.
Разрушать семью ужасно. Если вы это понимаете, то поймете и все то, что произошло дальше. Шериф знал это не хуже других, и на лице у него было написано сожаление.
– Состоятся слушания, миссис Фишер, – сказал он устало, поскольку, невзирая на любые возражения, ничего другого сообщить не мог.
– Но ведь это ужасно, – запротестовала Сильви, и шериф в знак согласия хлопнул ладонями по коленям, но повторил:
– Слушания состоятся, мэм.
Когда я вошла в гостиную, он встал с церемонностью гробовщика, держа шляпу перед собой.
– Добрый вечер, – из вежливости поздоровалась я.
– Прошу прощения, но взрослым надо поговорить, – сказал шериф.
И я поднялась к себе в комнату, предоставив судьбе решаться самой, поскольку не испытывала ни любопытства, ни сомнений по поводу своей дальнейшей участи.
Глава 10
Каин убил Авеля, и кровь вопияла от земли; дом упал на детей Иова, и зазвучал голос из бури; и Рахиль плакала о детях своих, а царь Давид – об Авессаломе. Всем движением времени руководит безутешная скорбь. Вот почему первым событием стало изгнание, а последним, как мы надеемся, станет примирение и возвращение. Поэтому память толкает нас вперед, и пророчество – всего лишь результат отличной памяти. Нас ожидает сад, в котором мы все, как один ребенок, будем спать внутри матери нашей Евы, заключенные между ее ребрами и поддерживаемые ее позвоночником.
Каин убил Авеля, и кровь вопияла от земли – история столь печальная, что даже Господь обратил на нее внимание. Возможно, дело не в трагизме сюжета, ведь с того дня каждую минуту происходили вещи и похуже, но в его новизне, поразившей Творца. В начале мира Господь был совсем молод, и его возмущали любые мелочи. В начале мира Господь, возможно, и сам не осознавал последствий некоторых своих законов: например, что от удара расходятся волны, что наше отражение будет воспроизводить каждый жест, что, если зеркало разлетится на осколки, отражения умножатся и станут воспроизводить каждый жест десятки, сотни, тысячи раз. Каин, образ и подобие Бога, наделил простую землю в поле голосом и напитал ее скорбью, и сам Господь услышал этот голос и скорбел вместе с ним. Так Каин стал создателем по образу и подобию своего Создателя. Бог потревожил воды, в которых отражался, и Каин превратился в своих детей, в своих внуков, и так далее на тысячу поколений, и все они разбрелись по миру, и куда бы они ни отправились, каждый помнил, что они лишь отражения, что земля напиталась кровью и пела о скорби. И Господь смыл эту грешную скорбь потопом, и позволил водам уменьшиться до озер, прудов и канав, и позволил каждому водоему отражать небо. Воды по‑прежнему немного отдают кровью и волосами. Нельзя зачерпнуть ладонью воды на берегу озера и выпить ее, не вспомнив о матерях, утонувших в пучине, воздевая к небу своих детей, хотя матери бесспорно понимали, что вскоре потоп поглотит и их детей, даже если они сумеют удержать малышей на вытянутых руках. Вероятно, лишь неспособность к действиям делала младенцев и дряхлых стариков относительно безвредными. Что ж, всех их смыло без следа, и с тех давних времен от них ничего не осталось, не считая жгучего привкуса воды и дыхания ручьев и озер, которые, даже будучи совершенно дикими, сохраняют отчетливо человеческий дух.
Делая глоток из чашки, я не могу не вспоминать, что озеро смотрит на меня глазами моего деда и что тяжелые, темные, бескрайние воды содержат частицы моей матери, что они пропитали ее одежду, прервали ее дыхание и перекрыли зрение. Это поминовение и евхаристия, одновременно человечные и грешные. Ибо семьи никогда не разлучаются. Проклинай и изгоняй их, рассеивай их по свету, топи в потопах и жги в пожарах, и старухи будут сочинять песни обо всех этих бедах, сидеть на верандах и петь погожими вечерами. Каждая беда навевает мысли о тысяче песен, и каждая песня вспоминает о тысяче бед, и так все они становятся бесчисленными и одинаковыми.
Память – это чувство утраты, и утрата тянет нас за собой. Сам Господь оказался втянут за нами в вихрь, созданный нашим падением, как свидетельствует история. И пока Он был на земле, Он воссоединял семьи. Вернул Лазаря матери, а центуриону – его дочь. Господь даже восстановил отрубленное ухо человеку, пришедшему
