Высохшее сердце - Абдулразак Гурна
Но переезд в Лондон оказался для него неудачным. Мать говорила, что это случилось слишком поздно, все его существо хотело быть в Индии — его разум, его руки и ноги, а прежде всего душа. Она часто говорит в таком духе. При первой возможности переключается на метафоры, тем более если речь идет о чувствах. А по особым поводам пишет стихи на хинди — про любовь, долг, материнство и жертвы, все такое нравоучительное, похожее на молитвы, насколько я представляю. Они довольно неплохие, если тебе нравятся такие тяжеловесные вещи.
— Какие тяжеловесные вещи? — спросил я.
— «Жизнь и радость порождаются неразумием, отворяющим двери бесконечности. Я падаю ниц перед любовью и мудростью нашей небесной повелительницы». Что-то вроде этого, — сказала Билли. — Я не знаю, правда ли папа не хотел покидать Индию, но в Лондоне его здоровье стало быстро ухудшаться, и через два-три года он уже больше не работал. Он был старше матери, но еще не пенсионного возраста, когда бросил работать. Ему было пятьдесят девять — кто теперь умирает так рано? Погляди на нашу тетю Холли, да и обоим родителям моей матери уже за восемьдесят.
— Чем он болел? — спросил я.
— Сердцем. Однажды, когда мне было пять, он что-то делал в саду, и у него случился удар. Я тоже была в саду — возилась с игрушечной лейкой и пластиковыми чашечками. Услышала шум, а когда повернулась, увидела его на коленях. Не помню, что было после — наверно, я громко заплакала или побежала в дом за мамой. Не знаю, помню только, что потом он провел несколько ужасных недель в больнице.
Очень долго я именно так его и помнила, — продолжала она после паузы, во время которой, как я подумал, переживала свои воспоминания заново. — Помню эти жуткие посещения больницы, когда все мы плакали, а он лежал, не замечая ничего вокруг, накачанный лекарствами. Позже вернулись и другие воспоминания, но даже теперь мне иногда очень трудно отогнать от себя эту картину — как он лежит на больничной койке. Ты меня понимаешь? У тебя бывает, что какое-нибудь зрелище или событие все время возникает неизвестно откуда и ты не можешь от него избавиться? Он называл меня Билли, и хотя мне больше нравится Биндия, но я стала пользоваться именем, которым он меня звал, чтобы сохранить ему верность. Похоже, я была сентиментальным ребенком.
— А сейчас уже нет? — спросил я. Казалось, она вот-вот расплачется.
— Не настолько, — ответила она. — Впрочем, меня все равно все вокруг звали Билли, вряд ли так просто было бы их переучить. Мой старший брат ненавидел свое английское имя и сейчас совсем от него отказался, но он живет в Мадриде, и ему легко приучить всех своих новых тамошних знакомых к тому имени, которое он предпочитает. Он автомобильный дизайнер, я тебе говорила?
— Говорила, — сказал я. — А чем занимается твой средний брат?
— Он оценщик в агентстве по продаже земли «Хоуп энд Боро». Они торгуют участками ценой во много миллионов фунтов. Ты про них слышал? — спросила Билли, с надеждой глядя на меня.
— Нет, не слышал, — ответил я.
— Они очень известные.
До моей квартиры мы добрались уже под вечер. Так мы проводили в то лето почти каждую субботу: днем ехали куда-нибудь, потом возвращались ко мне и ложились в постель, а потом иногда выходили в ресторан или ужинали дома. На ночь она не оставалась. «Мне хорошо здесь с тобой, — говорила она. — Мне нравится проводить с тобой весь день, и я была бы счастлива остаться с тобой на всю ночь. Но еще рано. Пока я живу с мамой, я должна возвращаться туда каждый вечер. Если бы ты ее знал, ты бы меня понял. Я не могу оставить ее дома одну».
Как-то раз она сказала:
— Моя мать родом из Бомбея, как он раньше назывался, но ее отца, государственного чиновника, перевели по службе в Дели. Там она через несколько лет и познакомилась с моим отцом. Мама тоже работала в «Кэнон». Переезд в Лондон после того, как я родилась, дался ей с трудом. Она выросла со слугами и привыкла, что всю домашнюю работу делают они. Привыкла видеть рядом с собой не только своих детей, но и взрослых родственников и друзей, которые всегда составляли ей компанию. А в Лондоне ей пришлось делать все самой и в одиночку, и она так и не преодолела свое первое отвращение к большому городу и навязанной им жизни, тем более что он очень скоро еще и отнял у нее мужа. После его смерти она стала грустной и визгливой. Я нарочно так говорю — визгливой, — сказала Билли и подождала, чтобы я это осмыслил. — В детстве мне было стыдно, что у моей мамы такой пронзительный голос. Мне казалось, что он проникает сквозь стены всех домов на улице и что соседи над нами смеются. Я не понимала, что она подавлена, одинока и напугана.
— Почему она не вернулась в Индию? — спросил я. Билли посмотрела на меня долгим взглядом, и я понял, что она думает: «А ты? Почему ты сам еще здесь?» — Я имею в виду, ей не приходило в голову вернуться?
Билли пожала плечами.
— Это было сложно, — сказала она. — Дом в Актоне отошел к ней, все ее дети учились здесь и были пристроены, как она это видела. Их папочка выбрал Актон, потому что он еще не превратился в гетто и в местных школах пока было безопасно. Если бы она вернулась в Индию, ей пришлось бы лишить своих детей того, чего хотел для них отец. Вдобавок ей пришлось бы опять поселиться с родителями, а этого она не хотела. В конце концов, она считала своим долгом выполнить планы отца — чтобы мы ходили здесь в школу, а потом поступили в университет.
После его смерти она увлеклась религией, — продолжала Билли. — Она очень много говорила об отце, когда я была маленькой. Без конца: папа, папа, папа, — и это совсем не
