Проза - Василий Алексеевич Слепцов
— Нет, ты постой! Ты слушай меня, что я тебе буду говорить! — кричал регент, дергая дьячка за сюртук.
— Все это пустые слова.
— Нет, я тебе докажу, — кричал регент. — Погоди! Где тут у меня ноты были? А вот за закуской-то и забыл послать.
— Фекла!
В дверях показалось недовольное лицо кухарки.
— Фекла! — строгим голосом говорил регент, стараясь в то же время не шататься. — Ступай принеси огурцов!
— Барыня не велят.
— Так ты не пойдешь?
— Не пойду!
— Вот и выходишь за это свинья. А я сам пойду.
— Ну, ступайте! Вот она вас, барыня-то.
Однако, подумав немного и сообразив, регент не пошел, а закричал только:
— Пошла вон! У! Ябедница!
Кухарка ушла. Принесли третий полуштоф. Баса и тенора опять стали подходить к графину.
Вдруг совершенно неожиданно регент сел за фортепьяно, взял несколько аккордов и крикнул: «По местам». Из передней явились заспанные мальчишки, весь хор стал в кучу.
Солнце на закате,
Время на утрате,—
грянул регент, отчаянно барабаня по клавишам.
Сели девки на лужок,
Где муравка и цветок,—
подхватил хор.
— Сарафан мой синий, — мычал пьяный дьячок, болтая под столом ногами.
— Действуй на законном основании! — покрикивал регент. — Баса́, не робей! Расходись, расходись»!
Часу в одиннадцатом дьячок искал в передней свои галоши, но долго не мог их найти; наконец попал ногой в чей-то валявшийся на полу картуз и ушел домой.
ПИТОМКА
Деревенские сцены
I
По крутому краю большого глинистого оврага пролегала полевая дорога с сухими, жесткими колеями; то спускаясь в овраг, то цепляясь по самому гребню косогора. В овраге кое-где рос кустарник, кое-где стояли желтые лужицы, над которыми роились столбы мелких мошек. Солнце садилось; в побуревшей ржи свистели перепела.
Шла проселком молодая баба с котомкою за спиной. На бабе было старое ситцевое платье, мужские опорки на босу ногу и белый платок на голове. Шла она скоро, помахивая палочкой; иногда останавливалась, поправляла котомку, оглядывалась кругом и опять шла, мерно покачиваясь из стороны в сторону, уставив глаза куда-то вдаль. А вдали виден был все тот же овраг с порыжевшим бурьяном да пестрые полосы спеющих хлебов.
Вдруг позади загремела телега. В телеге сидел мужик. Баба свернула с дороги в сторону и, не оглядываясь, пошла поскорей. Мужик, поравнявшись с бабою, приостановил лошадь и сказал:
— Путь-дорога! Куда бог несет?
Баба поклонилась и, не глядя на мужика, молча шла стороной.
Мужик посмотрел на нее, тряхнул шапкой и сказал:
— Эй, ты! тетка! Слышь, что ль?
Баба все шла и молчала.
Мужик посмотрел, посмотрел, покачал головой, сказал про себя «глухая» и вдруг замахал руками, крича бабе:
— Ай ты глухая?
Баба остановилась и сказала:
— Чего тебе?
— Здравствуй!
— Здравствуй!
— Что ж ты не откликаешься? Видишь, — человек.
Баба недоверчиво глядела то на мужика, то на его лошадь.
— Садись, подвезу, — сказал мужик.
Баба не решалась.
— Садись, говорят. Дура!
Баба подумала, подумала и села.
— Ну, вот, — сказал мужик, — сиди! Соль тут у меня в мешке.
Баба подобрала подол и положила руку на мешок.
Поехали.
Немного помолчав, мужик спросил:
— Ладно, что ли?
— Ладно, — потихоньку ответила баба.
— То-то. А не хотела. Богу молиться ходила? — опять спросил он ее.
— Нет. Я вот… деревня такая есть… у меня прописана… — и баба полезла было к себе за пазуху; однако ничего оттуда не достала, а только почесала под мышкой и прибавила:
— Бердяева деревня…
— Какое Бердяево?
— Бердяева… аль Гордеева. Да, Гордеева.
— Где ж это такое? Не слыхать что-то по здешней стороне такой деревни. Кое же это место?
— А я не знаю.
Мужик обернулся к бабе лицом и в недоумении спросил:
— Ты сама-то чья?
— Я дальная.
— Дальная. Зачем же ты идешь?
— А вот… девочка у меня тут отдана… в шпитонках. Повидать девочку-то бы мне.
— А-а! Да, да. Так ты деревню-ту и не знаешь?
— То-то не знаю. И спросить-то как, тоже не знаю.
— Ну, так. Сама-то из Серпухова будешь?
— Из Москвы.
— Московская. Да. Тоже не ближний свет. Да, да, — в раздумье говорил мужик, и еще немного погодя спросил: — велика девочка-то?
— Нет, махонькая.
— Ну, ничего, — сказал мужик. — Даст бог, найдешь. Сиди! Ишь ноги-то у те!
Баба посмотрела на свои тощие, загорелые ноги, неподвижно вытянутые вперед, и прикрыла их платьем. Мужик задергал вожжами и замахал хворостиной. Лошадь побежала шибче, звонко стуча своими нековаными копытами по сухой дороге. Баба затряслась на мешке и молча посматривала по сторонам. Солнце между тем уже село, и в поле поднялся ветерок. Впереди показались избы; дорога завернула куда-то в сторону, пошла межами и совсем затерялась во ржи. Мужик, прислонившись к передку и свесив руку, задумчиво постегивал хворостиной придорожные травки и затянул было песню. Проехали так еще с версту.
— Как деревню-то сказывали тебе? — спросил он у бабы.
— Мм… Мокей… Мокеева…
— Ну, вот, мы здесь спросим. Тут у меня приятель есть такой… а! Настоящий купец. Ну, только и ёрник же!
Стали подъезжать к деревне. Дорога легла позади дворов, мимо гумен, потом пошла конопляниками и вывела в переулок, к кабаку. Деревня была плохенькая, домов двадцать. Некоторые только еще строились после пожара и стояли без крыш. От новых срубов пахло смолой и дымом. На улице народу совсем не было; только на краю деревни три девчонки сидели на завалинке и, поджав под себя ноги, визжали во всю мочь:
Шел из Питера штафет.
Присылал милой газет.
Я газетик полуцяла,
С издавольствием цитала…
Мужик остановил лошадь у кабака и спросил:
— Ты станешь, что ли?
Баба замотала головой и ответила:
— Нет, я не стану. Я посижу.
— О? А то пойдем! Что ж? ничего. Ведь озябнешь. Еще пять верст до ночлега.
— Нет, я не озябну.
— О? ну так сиди же, смотри. Я сейчас.
Мужик вошел в кабак и, высунувшись из окна, крикнул бабе:
— А то огурчика? Вынести, что ль?
— Не стану.
— Солененького? а? Ты гляди, какие огурцы-то. Ну, не надо. Сиди, сиди!
К телеге подошла собака, понюхала у лошади хвост и ушла опять на завалинку.
В кабаке засветился огонь и видно было, как мужик вылил шкалик в стакан, выпил, утерся полою и, заговорив с целовальником, стал раздирать пальцами кусок вяленой рыбы. Видно было, как целовальник безымянным
