Проза - Василий Алексеевич Слепцов
— Оно вот видите ли, Василь Иваныч, — возразил ему регент. — Пение-то, ведь оно, как бы вам сказать? Теперь хоть бы взять киевский напев, или там симоновский, что ли. Как его понять? Нет, вы не говорите! Тут надо большой ум иметь. Например, сартиевская штучка. Что это такое?
— Это я все довольно хорошо понимаю, — сказал дьячок.
— Нет, позвольте! Я говорю, возьмем, ну, хоть «Тебе бога хвалим». На что лучше? Победная песнь, мелодия, слезы умиления исторгает. А между тем я сейчас этот божественный гимн под мазурку сведу. Вот слушайте! «Тебе бога хва-га-лим, Тебе господа испо-вге-ду-гу-ем…» Видите? А теперь я так спою: «Теб-беб богга хваль-лим, Теб-беб ггосподда исповедуем…» Разница? Вот таким-то манером, я и говорю… Фекла! Что ж это она запропала?
— Несу.
В дверях показалась кухарка с подносом, на котором стоял графин и тарелка с огурцами.
— А-а! Ну-ка, давай-ка его сюда! Василь Иваныч, с наступающим!
— Сами-то вы что же?
— Кушайте! кушайте! Вы гости.
— По закону, хозяину прежде пить, — ломался дьячок.
— Нет, уж вы кушайте! Я еще успею.
— Н-ну, делать нечего.
Дьячок выпил, сделал фа и, понюхав кусочек хлеба, закусил огурцом.
— Да; ну, так вот насчет пения-то… — начал опять регент, наливая себе водки. — Тут, я вам скажу, Василь Иваныч, ничего понять нельзя. Что ж по другой-то?
— Нда, оно точно… да не много ли будет?
— Помилуйте, Василь Иваныч!
— Да кушайте сами!
И опять пошли те же церемонии.
— Ваше здоровье!
— Будьте здоровы!
Дьячок выпил еще рюмку и задумался, глядя на огурец. Певчие между тем стали, видимо, тосковать. Шершавый бас угрюмо смотрел на графин и время от времени сплевывал в угол, да и других тоже одолевала слюна. Тенора, чтобы уйти от соблазна, занялись было разговором, но беседа тоже как-то плохо клеилась.
— Куликов! — начинал один из них.
— Ну, что?
— Обедня-то завтра в котором часу?
— А почем знаю. А тебе на что?
— Да так.
Другой тенор говорил своему соседу:
— Вы, Матвей Иваныч, когда будете ноты писать, не забудьте диезы покрупнее ставить, а то я их все путаю.
— Хорошо.
— Домой приду — сейчас спать завалюсь, — утешая себя, рассуждал один бас и зевал в кулак.
В передней мальчишки устроили впотьмах какую-то игру.
Регент после третьей рюмки раскис и лез к дьячку целоваться.
Однако водка стала подходить к концу; осталось только две рюмки. Регент, держась одной рукой за стол и привязываясь к дьячку, старался другой рукой снять со свечи, но не мог. У дьячка же разыгралось самолюбие, и он ничего не хотел слушать.
— Василь Иваныч! Василь Иваныч! — восклицал регент, наморщивая брови.
— Не стану, — отвечал разобиженный дьячок.
— Так-то, брат Василь Иваныч! Хорошо же. Ну, хорошо. Ты это помни! Я тебе припомню, все, все припомню, — говорил регент, стращая чем-то дьячка. Но, видя, что угрозой его не проймешь, пустился в нежности. Это подействовало — дьячок выпил.
— Ну вот. Ай да Василь Иваныч! Поцелуй меня, голубчик! Мм, душка! Ведь мы, брат, с тобой… псалмопевцы. Так, что ли? а? — говорил регент, ударяя дьячка наотмашь в грудь. — Я, брат, тоже, я тебе скажу, не лыком шит. Ты не гляди на меня, что я так… У меня, брат, жена-то, кто она? Статского советника дочь. Понимаешь?
— Как не понять? Что ж, это не синтаксис, понять нетрудно.
— Ах, женщина, я тебе скажу, — ангел. Не стою я ее, сам чувствую, что не стою. Пятнадцать лет в офицерском чине состою и медаль у себя имею, ну, однако, все-таки мизинца ее не стою.
В спальне послышалось легкое ворчание.
— Вот, слышишь? не нравится. Не нравится, что при людях хвалю. Скромна. То есть как скромна, я тебе скажу, ни на что не похоже. Поверишь ли? Иной раз с глазу на глаз… известно, что между мужем и женой происходит…
Ворчание в спальне усиливается.
— Иван Степаныч, барыня гневаются, — сказала вдруг вошедшая кухарка.
— Тс! Смирно! Не буду! — шепотом заговорил струсивший регент. — Виноват! Оскорбил! Виноват!..
Дьячок стал сбираться домой.
— Василь Иваныч! Куда ж ты? Да ты слушай, душа! — Регент отвел его в угол.
— Что слушать? Слушать-то нечего.
— Пойми! За другим пошлю. Сейчас мальчик живым манером сбегает. Тайно, понимаешь? тайно. Беспокойства никакого. На свои. Вот они, брат. — Регент вынул из жилетного кармана рублевую бумажку. — Ты, только слушайся меня! Мы, брат, на законном основании… Понял?
Дьячок кивнул головой и положил картуз. Регент ударил его по плечу и плутовски подморгнул.
— Петя! — шептал он в передней, расталкивая заснувшего дисканта. — Петя, стремись! Во мгновение ока. Понял? В капернаум. Действуй!
Через пять минут регент уже наливал дьячку шестую, и тут только вспомнил о басах и тенорах, потому что они, потеряв терпение, стали попрашиваться домой, не имея более сил выносить такого зрелища.
— Подходите! подходите! что вы боитесь? — говорил регент, все еще стараясь не уронить себя в глазах подчиненных. Певчие встрепенулись и один за другим стали подходить к столу. Кустодиев взял рюмку, посмотрел, посмотрел в нее на свет и вдруг, точно вспомнив что-то, разом опрокинул ее себе в рот и закусывать не стал.
— Павел Иванович! А вы-то что же?
Павел Иванович скромно отказался.
— Отчего ж так?
— Да уж нет-с, Иван Степаныч.
— Полноте! Что вы?
— Н-нет, ей-богу-с.
— Ну вот!
— Нет, уж увольте-с. Я зарок дал.
— Давно ли?
— Да уж вот другой месяц.
— Ну, как знаете.
Павел Иванович покраснел и сел на место; остальные певчие стали над ним глумиться. Один из теноров тоже не употреблял, но по другой причине, которую он объяснил регенту на ухо, отведя его в сторону. Регент между тем разошелся и уже не обращал никакого внимания на то, что из спальни слышалось довольно явственно приближение домашней бури. И когда второй полуштоф был раздавлен[47], певчие уже свободно ходили по зале и начали так громко разговаривать, что разговор этот сильно походил на брань. В комнате становилось душно; свеча нагорела, дым от дьячковой сигары ел глаза. Регент, придерживая дьячка за сюртучную пуговицу, ни к селу ни к городу пояснял ему в десятый раз, что жена его ангел и что не будь ее, он бы совсем погиб. Потом разговор необыкновенно быстро свернули опять на пение, причем дьячок уже стал утверждать, что цис-дур и же-моль в сущности одно и то же[48], что вся штука в воздыхании, и наконец положительно доказал, что всех этих композиторов давно пора бы гнать
