Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова
«Но мне-то, – она осаживает себя, – мне жаловаться грех». Получить – после стольких лет фактического простоя – пусть не главную, но все ж таки заметную роль, что ни говори, большая удача, искупающая все прежние размолвки и разочарования. В сентябре, когда вывесили распределение и приступили к читке, она летала как на крыльях. Отчего-то ей верилось, что февраль, на последнюю декаду которого намечена премьера, станет для нее месяцем, переламывающим злую судьбу.
Так бы оно и было, если б не тараканы.
А всё нижние соседи – вечно что-то жарят и парят, развели грязь. Запыхавшись, она заскакивает в автобус, благодарно кивнув водителю, протискивается вглубь салона. Соседей она в глаза не видела, знает, что приезжие, не то из Кузбасса, не то с Донбасса. По ней, так все одно. Как ни пройдешь мимо их двери, курятиной тянет. Готова поспорить, что не себе, а на продажу.
Тараканье нашествие случилось в октябре. Тут она тоже виновата, не придала должного значения, упустила момент, когда вторжение гадких тварей можно отразить домашними средствами: расставить ловушки, распылить баллончик-другой отравы. В октябре было не до этого: самый разгар репетиций. Она прикладывает проездной к валидатору. Выходишь в кухню, ползают, копошатся в раковине. Первое время боялись, порскали в разные стороны. Теперь – она морщится брезгливо – освоились, захватили командные высоты.
Через месяц, не выдержав тараканьей вакханалии, сын переехал на Петроградскую, к бабке. Она вышла проводить – как раньше, когда провожала его в школу.
– Там скользко. Осторожно иди, не упади.
Хотела обнять – он не дался, буркнул:
– Ага. Мышей, типа, проехали. Следующая остановка – тараканы.
Она не поняла, что он имеет в виду.
Накануне новогодних праздников, когда приостановили репетиции – театральная братия переключилась на детские елки, – образовалась пара свободных дней. Она решила заняться уборкой: разморозить холодильник, вымыть пол, пропылесосить кровати. Подняла матрас, натягивая свежую простынь, а там, бог ты мой! – гнездо: суетятся, сучат ножками. Пока бегала за баллончиком, поняла: всё. Как была, в одной руке тапок, в другой баллончик, метнулась к телефону: пусть придут, распылят любую отраву, лишь бы с гарантией. «Не понимаете по-хорошему, будет по-плохому».
Голос отравителя показался ей до странности нежным – мягкий, с теплыми, мужскими, переливами. Такому, она слушала завороженно, прямая дорога в театр. На героев-любовников.
Свернув начатую было уборку, ходила по квартире, впервые за много месяцев улыбаясь своим мыслям.
С утра пораньше вышла в кухню, а их нет. Не иначе подслушали – до чего умные твари! Не зря говорят, случись ядерная война, мы сдохнем, а этим хоть бы хны. Сообразили, что химия не тетка. Взвесили последствия, осознали, что силы не равны. Боясь спугнуть нежданное счастье, подкралась, распахнула нижнюю дверцу.
На крышке помойного ведра сидел один. Огромный, с пол ее мизинца, голова лысая, рогатая; с подбородка свисает что-то длинное, похожее на разбухшие железы. Те, кого она, настигнув, брезгливо щелкала тапком, голов не подымали, ползали по плоским поверхностям; а этот сидел – почти вертикально, выпятив двойной подбородок, сложив на груди передние лапы; задними опираясь о край помойного ведра (ни с того ни с сего ей вспомнился Медный всадник: конь, вознесшийся над бездной, задними копытами опирается о гром-камень). В выпуклых, полупрозрачных глазах не шевелилось ни тени беспокойства, словно он, предводитель тараканов, был уверен, что она – его безгласная жертва – не найдет в себе ни сил, ни решимости; не шевельнет ни рукой, ни ногой. В его пристальном, безмятежном взгляде сквозило глубокое равнодушие и – одновременно – абсолютное превосходство: так на нее смотрели лишь однажды, в лондонском Музее естественной истории (их театр ездил на гастроли), где в отделе древних предков выставлены восковые фигуры кроманьонцев; голые – она запомнила сморщенные гениталии. И глаза, в которых нет ничего человеческого: ни души, ни мысли; ни памяти, ни истории.
Как и обещал, отравитель явился во второй половине дня. Узкий лоб, низкие надбровные дуги; по-обезьяньи длинные руки. Голос, внушавший ложные надежды, ни в малейшей степени не соответствовал внешнему облику. Почувствовав себя обманутой, она ни словом не обмолвилась об утреннем, так напугавшем ее, происшествии: рассказ о выпуклых, полупрозрачных глазах требовал чего-то большего – иной, она подумала, степени доверия. Между ним и ею.
Емкости с заправленными внутрь пластиковыми трубками (отдаленное подобие самогонного аппарата, изготовленного кустарным способом), стеклянные баночки, до половины заполненные белым порошком, – наблюдая, с какой обезьяньей ловкостью он раскладывает свои рабочие причиндалы, она ловила тонкий запах отравы. Вчера, когда обговаривали условия сделки, он предложил два варианта на выбор: с запахом либо без запаха. Она выбрала последний – щадящий.
Завершив приготовления, он попросил ее уйти. Надолго? Как получится. Закончит – позвонит.
В надежде хоть как-нибудь убить время, она бродила по двору – от парадной до гаражей, мимо детской площадки и обратно. Голоса играющих детей, то приглушенные, то, по мере приближения, звонкие, отвлекали от дурных мыслей. По крайней мере, ей хотелось так думать, внушить самой себе, что сходство с Медным всадником ложное: конь – благородное животное, а этот… Она вспомнила разбухшие, свисающие с подбородка железы. Такого – мучительного, всепроникающего – отвращения она никогда не испытывала. Никогда прежде.
Отравитель позвонил через час (этот час, разделивший ее жизнь на «до» и «после», она запомнит надолго). Обдав ее волной нежности, отчитался, что дело сделано, можно подниматься – либо он сам спустится. Она сказала: нет, я сама.
Он ждал ее на лестничной площадке. Курил, глубоко и жадно затягиваясь, выпуская рваные клочья дыма. Респиратор, похожий на медицинский, сдвинут на сторону: не то забыл, не то не потрудился снять.
Выдохнув последний клок дыма, он достал из недр рабочей куртки пластмассовую коробочку, небольшую, величиной с мыльницу, затушил в нее окурок, закрыл – проверил плотно ли. И назвал оговоренную сумму.
Ей показалось это странным: как если бы кто-то, в данном случае этот человек, усомнился в ее памяти; или в ее порядочности.
Вспомнив, что деньги в сумке, а сумка в прихожей, она потянулась к дверной ручке.
– Туда нельзя, – он преградил ей путь. – Нады́шитесь, – голос прозвучал глухо, словно из-под респиратора.
Ей, его клиентке, почудилось, что сейчас он его снимет; снимет и предложит ей. От мысли, что придется дышать через клапан, в котором скопились пары его, пропитанного отравой, дыхания, ее передернуло: инстинктивная реакция, как у распяленной лягушки, когда пускают ток. Он заметил и усмехнулся.
– Нет-нет, ничего, – она заговорила торопливо, лишь бы избыть повисшую между ним и ею неловкость. Задержала дыхание, словно готовясь
