Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова
Подрагивая выпущенными закрылками, самолет ползет по рулежке в направлении взлетно-посадочной полосы.
Мой взгляд останавливается на женщине среднего возраста с нервным исхудалым лицом. Ее неброская, словно стертая бумажной салфеткой, внешность как нельзя лучше соответствует образу актрисы, который привиделся мне минувшей ночью. (Мысленно, проверяя себя, я пробежала глазами список действующих лиц. В списке она стояла не первой – быть может, поэтому я о ней забыла. Воплотившись в моей случайной попутчице, она сама напомнила о себе: сняла руку с подлокотника, сложила пальцы так, будто хочет перекреститься; но не крестится, а делает глубокий вдох.)
Прежде чем взять разбег, боинг-737, надежная машина, на миг замирает – точно зверь перед прыжком: мышцы фюзеляжа напряжены, мощные задние лапы упираются в бетонную полосу; по обшивке корпуса, изготовленной из прочного дюралевого сплава, скачут электрические разряды.
Силой сопротивления меня тянет назад, вдавливает в спинку кресла.
Разметав остаточные клочья тумана, наш самолет устремляется вперед и ввысь. Занавес, сотканный из кучевых облаков, распахивается. По небесным колосникам, заливая пустую авансцену багрянцем, катится беспокойное солнце.
Некто, невидимый, как бог, – сидящий за пультом в аппаратной света – проверяет, отключены ли боковые порталы.
Готово. Начали.
На сцену, чуть не сбив с ног парнишку лет шестнадцати, надо полагать, сына, выскакивает сорокалетняя женщина. На ее бледном, изъеденном неотвязной тревогой лице проступают следы преждевременного увядания, особенно заметные в свете рампы. Минувшей ночью я назвала ее Несчастной матерью, но, как видно, поторопилась, ибо тревога, снедающая бедняжку, проистекала не из одного, а как минимум из двух источников.
Это выяснилось минутой позже, когда из ближней кулисы выступила пожилая особа в накинутом на плечи демисезонном пальто (этот старый, потертый на обшлагах сценический костюм, костюмеры говорят: из подбора, смотрелся удивительно органично – мне, по крайней мере, хватило одного взгляда, чтобы узнать в ней свою соседку по парадной, с которой когда-то, в прежние годы, мы делили спаренный телефон). Словно приторное облачко, ее обволакивал запах духов – недорогих, но на удивление стойких, чье победное шествие по городам и весям началось задолго до появления на свет ее дочери, подарившей ей единственного и горячо любимого внука. Она засеменила, шаркая тапками, и встала у него за спиной.
Наблюдая, как эта самая дочь (назову ее Мария) мечется по пустой авансцене, ежесекундно рискуя заступить за линию и рухнуть в оркестровую яму, я пытаюсь понять, кто из этих двоих терзает ее сердце больше.
Сплошное затемнение, напоминающее светомаскировку, вынуждает ее остановиться.
Смена декораций.
Та, кого я называла Несчастной матерью, хлопочет на кухне. Она стряпает: крошит ровными кубиками картошку, шинкует морковь на крупной терке, то и дело помешивает в сковородке – вероятно, жарит лук. Правильней сказать, пассерует, либо припускает на малом огне, доводя размягченный лук до потери горечи. «Кто бы меня до этого довел!» – она думает в сердцах, имея в виду кого-то, о ком с уверенностью можно сказать лишь то, что этот кто-то – существо мужского пола; возрастной промежуток: от сорока пяти до пятидесяти. «Все, кто младше, – на память ей приходит мимолетная история, случившаяся прошлой зимой, – годятся в сыновья».
Она открывает холодильник. Забыв, что ей, собственно говоря, понадобилось, пялится на стеклянные, заставленные – чем они только не заставлены! – полки. Давно пора разобрать, испорченное выкинуть, остальное доесть. Ее мать всегда доедает: выбрасывать продукты – грех.
– Я – ужасная греховодница!
Будь у нее выбор, она предпочла бы другие грехи; позволяющие взлететь, оторваться от унылой действительности. В юности она каталась на лыжах, не горных, самых обыкновенных, которыми пользовалась как горными: несколько мгновений свободного полета – и жесткое приземление, аж косточки хрустят. Она снимает лыжи; вскидывает их на плечо, как солдат винтовку; идет, прихрамывая. Слава богу, у нее хватило ума скрыть ту, невероятно глупую, историю от матери. Только заикнись, не оберешься попреков: ты – вдова, вдова должна себя соблюдать, вот я после смерти твоего отца…
– Да заткнешься ты наконец! – она захлопывает распищавшийся холодильник; нервным импульсивным движением приглаживает непокорные волосы: «Ну и пусть глупую. Не все в этой жизни меряется умом».
С тех пор как тот, она думает, неверный свет погас, ее окружает тьма.
Из тьмы, обрамляющей ее жизнь, на нее смотрят матери – сонм матерей, похожих друг на друга и на ее мать до степени смешения; многотысячная армия разумниц и скромниц, заедающих собственные разочарования жизнями своих дочерей. Знающих ответы на все без исключения вопросы. Для них это даже не вопросы; над вопросами приходится думать: выйти замуж или…? родить или…? «Такое впечатление, будто женщины моего поколения – их общая собственность: они вправе нами распоряжаться; или передать это право своим зятьям. На срок, пока зятья живы». Она снимает сковородку с конфорки, делает маленький огонь под кастрюлей с супом. Я всегда, всегда буду на стороне Алексея, – этими словами, обращенными к дочери, мать завершила свой свадебный тост – благословение молодым на короткую и несчастливую жизнь.
Ее мать всегда жила прошлым. Но обращалась к нему выборочно. Предвоенные годы – жернова, перемоловшие ее отца, – слепая зона, откуда она легко перескакивала в войну, которой по-настоящему, во всех подробностях, не застала, но о войне говорила с придыханием, как о великом и славном времени, где главенствовали мечты. Первая и главная – о хлебе. Но не только. Замерзая в холодной, выстуженной комнате, ее в те годы еще совсем молодая мама (для Марии – будущая бабушка), работавшая подсобницей на военном предприятии, листала модные журналы. Увесистая подшивка журналов обнаружилась в кладовке. Дело было так. Однажды бабушка Марии – в те годы молодая вдова – проснулась с мыслью, что там, в кладовке, под сношенной, стоптанной еще до войны обувью, спрятался мешочек с зерном: пока мужа не забрали, они держали птиц – двух веселых попугайчиков.
Мешочка не нашлось. Только одно зернышко.
Из зернышка, найденного в холодной кладовке, выросла мечта о пальто. Не готовом, купленном в Пассаже или Гостинке, а пошитом в самом дорогом ателье. Мечта, взлелеянная вдовствующей бабушкой, по наследству перешла к ее дочери. Ателье «Смерть мужьям», как его называли ленинградцы, открылось задолго до войны, но они об этом не знали. Тем более что мужчины в их окружении умирали совсем от других причин. Когда Мария спрашивала, мать отвечала: «От голода, от ран, от болезней. Некоторые от водки», – в ее словах была правда, но не вся. Об отце,
